Суховей. Воспоминания генетика

Какое счастье, что я не послушалась Шмальгаузена. Добывание докторской степени — вот, где таилась опасность для моей теории. 1946 год — последний год моих исследований, прерванных затем на десятилетие жизненными обстоятельствами и августовской сессией ВАСХНИЛ, когда лысенковщина одержала окончательную победу и генетика была ликвидирована.

Недаром няня, противопоставляя мой характер нежности моего брата — ангела небесного Симочки, говорила: «Раиска настырная».

Послушайся я Шмальгаузена — директора института, главы лаборатории и моего руководителя, — и не видать мне глобальных флуктуации мутабильности. Я знала — различия в пространстве существуют. В одних популяциях мутации возникают часто, в других — редко. В 1946 году я обнаружила различия во времени. Мои географические изыскания стали географо-историческими. Большая гигантская популяция — цель моих пламенных желаний — мухи Тирасполя, Молдавии — родины моих предков. Поблизости от Тирасполя в маленьком городке Бендеры в стену дома, где родился в 1876 году мой отец, вделана маленькая мраморная мемориальная доска. Я видела ее в 1962 году, когда вместе с моей младшей дочкой Машей, названной в честь убитой немцами тети Мусиньки, я снова посетила Молдавию. Но экспедиция к мухам организуется осенью, а до осени 1946 год изобиловал событиями.

Проведя новогоднюю ночь в поезде Москва — Ленинград, я прибыла в город, медленно оправлявшийся после блокады. Контраст между Москвой и Ленинградом потрясающий. Послевоенную Москву в июле 1945 года показывали иностранцам. В Ленинграде в январе 1946 года свалки мусора и нечистот загромождали каналы, расчищен только самый центр города, а канал Круштейна, огибающий великолепный когда-то, а теперь обшарпанный до предела дворец графа Бобринского, завален гигантскими остроконечными холмами отбросов. Дворцы перемежаются с руинами. Стены домов выщерблены, будто дома болели оспой: следы обстрелов. Одна из гигантских колонн Исаакиевского собора на стороне, глядящей на Конногвардейский бульвар, еще в семидесятые годы хранила шрам оспенной язвы.

В очереди за хлебом люди рассказывали о том, как они ели трупы людей, умерших на улице. Я не буду воспроизводить эти рассказы.

В Зоологическом институте Академии наук под руководством великого специалиста по систематике мух А.А. Штакельберга я начала исследования по эволюции крыла. Крыло насекомого — гениальное изобретение гениального авиастроителя. Моя детская мечта познавать законы эволюции сбылась. Изменчивость, отбор, различия между видами — все было перед моими глазами. Я измеряла крылья мух разных родов и видов, сопоставляла размеры крыльев с расположением жилок на крыловой пластине и была счастлива.

В августе 1946 года мы с Мариной Померанцевой, моей спутницей по прошлогодней экспедиции и с лаборанткой кафедры дарвинизма Софьей Львовной, пожилой женщиной, за глаза называемой Софочкой, уехали через Одессу в Тирасполь. Софочка задержалась в Одессе, где у нее были родственники. Мы с Мариной ехали в мягком вагоне поезда Одесса — Кишинев. В Кишиневе был съезд виноделов. В нашем купе оказался старичок-профессор, специалист по биохимии вина. «Имею честь быть знакомым с вашим всеми уважаемым батюшкой», — сказал он, когда я представилась. Он в курсе всех событий на генетическом фронте. Он читал статью А.Р. Жебрака в журнале Science и знал, что Жебрака судили общественным судом за эту статью. Он знал, что Жебрак — один из крупнейших генетиков-селекционеров, профессор Тимирязевской академии и академик Белорусской академии, не каялся, как того требовали во время этого издевательского фарса. Он прекрасно осведомлен о провалах всех без исключения сенсационных проектов Лысенко.

Мы дивно поужинали креветками и помидорами, купленными на базаре в Одессе. Старичок спал, а я, лежа на второй полке, пела. Сим обожал блатные песни и обучал меня им.

пела я в полном самозабвении.

заливалась я в полной уверенности, что стук колес и качка усыпили профессора.

Я не успела допеть про то, как

Не прозвучало и то, как застукали Петьку и как затрясся он, как индюшечка, и как он пел в тюряге: «отчего меня девчоночки не люблять». Блатные мои рулады оборвались на ползвуке. Я глянула вниз и увидела старичка. Он не спал. Вытянув шею, — складки кожи натянулись до предела, — он с отвращением на лице слушал мое пение. Он едва попрощался утром, при расставании. Он был глубоко оскорблен за всеми уважаемого батюшку, имя которого профанировалось столь бесстыдно. Отцу я об этом, конечно, никогда ни гуту. Но однажды у отца был званый ужин, я рассказывала одному из гостей историю про старичка и цитировала, не пела, конечно, эту самую песню. И вдруг я увидела отца. Он слышал все. Мы с Симом недаром были его детьми. Слова песни доставили ему величайшее удовольствие. Сказать он не сказал — по лицу было видно.