Суламифь и царица Савская. Любовь царя Соломона

Запнувшись о камень, еле передвигая затекшие ноги, Эвимелех чуть не упал. Но нагибая голову, чтобы не стукнуться о черный дверной проем, он успел краем глаза заметить, как упал на колени Ницан, как повалилось на бок его тело. С болью подумал Эвимелех, что ничем не может помочь он своему духовному наставнику, что разлучают их в такой важный для обоих момент… Пройдя через длинный коридор, подталкиваемый стражником, Эвимелех оказался на улице. Яркое солнце ослепило глаза, и невольно Эвимелех поднял руку, чтобы защититься от беспощадного света. Какое-то время они шли по выжженной дорожке мимо мусорных куч, поросших пахучим иссопом и чахлой рутой. А затем снова вошли в каменный переход, пока не достигли просторной и на диво прохладной комнаты, в которой была видна еще одна дверь, задрапированная ковром: вероятно, еще один выход, чтобы при случае помещение можно было покинуть с другой стороны. С этого же края был помещен удобный диван. Рядом стояла высокая медная ваза в виде лилии, а в ней заманчиво красовались фрукты: кисть белого винограда, спелый гранат, финикийская слива. На небольшом столике поодаль помещались письменные принадлежности – чернильница и папирус, привозимый слугами Соломона из Египта в целях наладить быстрое делопроизводство. Наверное, здесь было место судебного писаря. А кто же должен выйти из-за ковра, украшенного роскошным царским вензелем? Кто займет удобное ложе и будет дразнить продрогшего и голодного, раздавленного позором узника – сладкими яствами и своим сытым добродушием? Какой-нибудь высокопоставленный вельможа-чиновник?

Эвимелех продолжал стоять в ожидании, ноги его подгибались, голова кружилась. Удивительно, подумал он, как быстро происходят разрушительные метаморфозы в человеческом теле, еще недавно таком сильном и всемогущем, а теперь, после пребывания десятка часов в невообразимой прогорклой сырости, – слабом и хилом.

Внезапно ковровая драпировка на двери зашевелилась, и в комнату вошли люди: два пышно и броско одетых воина. Золотые головные уборы, позолоченные сандалии и белоснежные короткие одеяния подчеркивали красивые мускулистые тела стражников. Не успел Эвимелех облечь свои предположения в слова: кто же перед ним? – как в комнату вошел и плавно опустился на приготовленное для него ложе сам Соломон.

Соломон не стал говорить сразу и писаря не призвал, чтобы тот записал и достоверно передал папирусу происходящий здесь разговор. Разглядывая стоящего перед ним узника, царь медлил. Он ждал, что будет делать преступник (а то, что перед ним стоял преступник, Соломон не сомневался – иначе, как бы он попал сюда?), вдруг раскаяние и отчаяние заставят его молить пощады и признаться в содеянном грехе? Но узник был молчалив и неподвижен. Его лицо, с изумлением и следами непонятного государю смущения, показалось Соломону знакомым. Но он не мог вспомнить, где он уже видел и эту высокую фигуру, и этот подбородок, поднятый слишком, неподобающе высоко в данной ситуации.

– Ответь мне, узник каменной норы – темницы, что содеяна руками твоих собратьев уже много лет тому назад во искупление их преступлений и в назидание многим. Ты много часов находился рядом с опасным преступником, стариком, по имени… – царь стал как будто вспоминать нужное имя, – Нистан, Низан…

– Ницан, государь, имя его – Ницан, и он не скрывал его от меня! – неожиданно чистым и звонким голосом, словно и не было томительных минут в застенках и горьких слез на груди умирающего Ницана, заговорил Эвимелех.

Соломон вскинул взор на заключенного и удостоверился в том, что уже знаком с этим человеком.

– Кто ты и почему я узнаю твой голос? – спросил Соломон.

– Я Эвимелех. Безродный пастух, которому ты отказал помочь в таком пустом и сиюминутном деле – всего-навсего лишь в женитьбе. Я удивляюсь, что ты помнишь меня, царь…

Соломон вздрогнул и побледнел:

– В последнее время мир, кажется, лишился рассудка. Почему-то шаг за шагом я встречаю людей, которые смеют дерзить мне, ставить под сомнения силы моего ума и памяти! Вот и ты, пастух, почти в кандалах и полумертвый, а позволяешь себе удивляться!

– О царь, не гневайся на меня и моих собратьев! Разве так плохо, что есть еще люди, способные говорить тебе правду, смело глядя в глаза. Верно, мир не так плох, если израильтяне по-прежнему чтят истину и уважают тебя.

– Да, язык у тебя не отнялся, юноша, даже после сырого подземелья! Впрочем, скажи, если мир так прекрасен, как ты говоришь, что тебя привело в тюрьму? Или какие-то добрые люди заточили тебя в подземелье?

– Это странная история, государь. Я даже не могу догадываться, кому я так сильно навредил и стал неугоден, что меня обвинили в убийстве Неарама и Нехама, сыновей Ноаха. Он поставляет тебе изящные керамические безделушки и посуду, столь необходимую при дворе, – напомнил Эвимелех Соломону, который дал понять, что и это имя ему знакомо. – Но самое печальное для меня здесь, что страшное горе постигло семью, с которой долгие годы были дружны мои родители и братья. И почему-то меня называют убийцей.