Сумасбродства

Оркестр исполняет ту же мелодию. Солистка стоит молча, потом резко поворачивается и уходит из оркестра. Спрашиваю Володю:

– Где твои родители живут?

– В Витебске.

– Живы– здоровы?

– Мама жива, отец умер.

– Давно ли бывал дома?

– Очень давно, лет семь тому назад.

– Почему же съездишь? До Витебска езды часов десять.

– А когда? Все рейсы, да рейсы.

– Подожди, ведь ты на берегу уже второй месяц?

– Никак не собраться, все какие-то дела.

Я удивился и даже был огорчен такой сыновьей небрежностью Володи. Они же о

нем думают, беспокоятся – ведь он ходит в море, мало ли что может произойти. А Володя все никак не соберется навестить мать. Или, живя с Эллой, он не ощущает

Володя у меня в день рождения

этой потребности. Элла замещает ему мать? Жизнь Володи выглядела походной и одинокой, несмотря на приют у Эллы. Ведь и сегодня, в день рождения, совпавший с моим отъездом в Москву, он накрыл такой богатый стол, подстать большой компании, и пригласил одного меня. Наверно некого, а может не лежала его душа больше ни к кому, ведь и я после банкета покину его, и он останется один. А теперь, по Владимир – единственный гость на моем дне рождения по прошествии наверно трех десятилетий с того дня рождения, я задумываюсь о своем предстоящем юбилейном, оглядываюсь вокруг, и оказываюсь в пустоте – и мне больше некого пригласить, некому накрывать стол. Правда, далеко и задолго до юбилея случалось, что таким же единственным гостем на моем празднике был тоже Владимир.

––Ах, где ты, Владимир! Ты один в моей памяти, кого бы я хотел видеть перед собою в день рождения, и, конечно, маму. – А ее уже нет на земле шестнадцать лет. Хорошо было Владимиру – нашел, кого пригласить, наверно я был ему по душе, а может изо всех я был просто чуть теплее для него.

Я поглядывал на часы, беспокоясь о рейсе, Владимир меня успокаивал:

––Успеем.

Но потехи час истек, мы вышли, я сел в такси, а Володя вернулся в ресторан. При посадке в самолет возникли вопросы из-за плакатов. Стюардесса не могла никак решиться пустить меня в самолет, и дело дошло до пилота, который внял моим объяснениям и распорядился поставить плакаты в грузовом отсеке. В полете тубус промерз и выносил я его, одев перчатки.

Случалось, Владимир приглашал меня погулять. Начинали в каком-нибудь кафе, чаше всего тут же, рядом с его домом, в «Зэлта руденс». Володя был экономным человеком, и мы рассчитывались каждый за себя, несмотря на громадную разницу в доходах рыболова и инженера. Потом шли в другое, третье кафе, и, в конце концов, оказывались в малой «Риге». Я выпивал осторожно, Владимир же по целой, и к концу вечера он был куда как более хорош, чем я, и я превращался его провожатого. Но Володя упирался:

– Едем «Юрмалу»!

Не ближе и не дальше. И это уже под дворовой аркой его дома. Я его отговариваю, беру под локоток, обнимаю, клоню в сторону лифта. В борьбе удается втолкнуть Владимира в лифт, и я довольный убегаю под его крики из кабины

– Вернись, едем в «Юрмалу»!

Ухожу и вспоминаю этот взморский ресторан в Дзинтари, где мы были с Володей. Сидели на втором этаже открытой решетчатой веранды. Мы видели всю улицу Турайдас с гуляками к морю и обратно, и они нас тоже видели. Видели наши головы, поднятые руки с рюмками, и наверно глотали слюнки, воображая закуски. Напротив, за нашим же столиком сидел моряк загранплавания– категория моряка более высокого уровня, чем рыболова Володи, поскольку его труд оплачивался валютой, реализуемой коврами, сбываемыми на нашем берегу втридорога. Сидел не один, а с мартышкой. – Не подумайте, читатель, что я обзываю его некрасивую подругу, – нет. Сидел с настоящей мартышкой – обезьяной, с длинным хвостом, печальными глазами с нависающими надбровьями, в довольно облезлой шкуре. В общем – с очень противной. Ему же она была мила и забавна, он говорил ей тост, выпивал, макал кусок сахара в остаток в рюмке, и давал его мартышке. Та хватала, лизала и проглатывала. Мы застали матроса в хорошем подпитии, да и мартышка уже хорошо нализалась, была весела и скакала с плеча матроса на пол, а с пола на плечо или просто вверх. Я протянул к ней руку, чтобы пощупать шкуру, а пьяная мартышка вцепилась в руку и прокусила предплечье. Хорошо, что отпустила. Все бумажные салфетки и мой платок пошли на перевязку кровоточащей раны. Многие годы виднелся тот шрам от обезьяньих зубов. Вот в это ресторан и стремился Володя, поднимаясь в кабине лифта на свой этаж. На следующий день Владимир звонит мне и жалуется:

– Слава, ты делаешься опасным, когда выпьешь. До этого ты интеллигент, а после – тебя не узнать. Куда она девается, интеллигентность!

– А в чем дело?

– Ты, что, был пьян и не помнишь, как направлял меня домой, к Элке, а я ведь

совсем не хотел, да и было еще рано, слегка за полночь. Так ты заволок меня в подъезд. Да так хватал своими лапищами, как краб – не отцепить, у меня синяки на руках и на боку.

– Не интеллигент я значит, Володя. Видно, что до выпивки- то наносное, а суть-

то другая.

В очередной из трехмесячных перерывов в рейсах, о которых Владимир говорил