Сумерки

Взяли по три. Дубовые, или во всяком случае, кажущиеся таковыми столы, все в темных пятнах, лужах, полумрак. Полусумрак. Сели напротив, лицом к лицу. Знаете, Изя, ведь никакого просвета не видно. Все пьем, пьем, не в силах прерваться и подумать - а то ли мы пьем? Вот, пиво это (признаться, читатель, это было мало похоже на пиво), тот ли это нектар, которого жаждет сейчас душа? А какого нектага жаждет твоя мудацкая душа? Ну, я не знаю, Изя, ну... Не знаешь - не говоги. Не знаешь, что делать - не делай ничего. Выпей сначала, пгежде чем гассусоливать. Да, я выпил... Выпей еще. Хорошо, хорошо, вот еще... Ты издеваешься надо мной, гой? Кто так пьет? Смотги: с этими словами Изя опрокинул в себя поллитровую кружку мутного напитка, причем за то время, пока тот вливался в его глотку, дантист не сделал ни одного глотка - как будто в уборную выплеснул. Громко рыгнув, ювелир сверкнул на Ильича суровыми еврейскими очами и дополнительно грозно икнул. Что пгизадумался? Пей! Ильич робко поднял кружку, посмотрел на свет, словно пытался рассмотреть там, внутри маленьких юрких рыбок среди цветных камешков, глубоко вздохнул, плюнул и с каким-то торжествующим вскриком впился в стеклянный берег недогазированного чуда интеллигентскими своими губищами. Он был добросовестен, этот провинциальный учитель, он был мужик, он был браток - он просто высосал поллитра безобразия несколькими судорожными глотками и не отрываясь от кружки. Смог. Теперь главное - продержаться, лихорадочно думал он, теперь главное - не сболтнуть лишнего. Хотя что, собственно, такого лишнего мог сболтнуть он жителю вокзалов и подземных переходов? Да в сущности ничего. Еще: невозмутимый голос сапожника прервал установившуюся было неловкую паузу. Еще газ, но тепегь по хогошему. Помилуйте, Изя, куда уж еще лучше? Уж не хотите ли вы, чего доброго, разбавить этот божественный напиток вульгарной водкой? Нет, нет, я это пить не могу и не буду, что вы, мне плохо будет, я не привык, я не такой... Послушай сюда, литегатог, ты чмо. Ты не видел в своей ничтожной жизни ничего, я пгосто увеген - ты даже бабы голой не видел. Но позвольте, Изя... Ты не жил на вокзале, не спал на бетонных плитах, когда по тебе бегают кгысы, ты не собигал в угнах стеклопосуду и тебя не били потные гопники. Если ты не хочешь егша - дело твое, но я совсем, слышишь, совсем пегестаю тебя уважать, вождь пголегагиата. Вы обижаете меня, Изя, ну зачем вы меня так обижаете, я выпью с вами ерш, но ведь вы не можете говорить так уверенно о том, чего не знаете и знать не можете. К тому же я, к вашему сведению, был женат, причем не однократно, а дважды, а мои литературные познания позволяют мне утверждать, что о жизни я знаю достаточно много. Выпили (не проболтаться, не сказать лишнего). Что, что ты можешь знать из своих книжек, гой? Или твой Ги Де спал на бетоне? Магиэтта Шагинян спала? Или, может быть, они спали там вместе? А может ты в Сокольниках по воскгесеньям стеклотагу собигаешь? Что это ты так похогошел? Выпей еще. Выпили и еще. Александр Ильич долго хватал позеленевшими губами воздух, словно умирающая рыба, потом засунул в эти губы трясущуюся сигарету и глубоко задымил. Взгляд его мутнел не по минутам, а по секундам, Изя же был прекрасен, как божий свет. Н-да, академик, ненадолго тебя хватило... Кажись, помгешь ского. (не... не хоте... не могу... мне нельзя так мно...) Что-что? Исповедоваться хочешь? Каяться будешь? Смотги, помгешь непокаявшись, уложат тебя в железный ящик во двоге оттуда ни в ад, ни в гай, а на мыловагенный завод одна догога. (не могу... молчу... нельзя... отды... шаться...) Замечательно. Будем лечить. Сестга, зажим. Изя извлек из недр своей непонятной одежды картонку с лозунгом "Сода питьевая" и всыпал изрядную дозу в последнюю, третью кружку ерша, так и не осиленную Ильичем до конца. Пей! (не могу...) Пей!! (не...) Пей!!! Ну зачем же так стучать по столу-то? Несчастный литературовед не допил и до половины, как вдруг цвет лица его чудодейственным способом изменился с красного на синий. Ильич повернулся, рухнул на колени и... Ну, и понятно, что. Он находился в коленопреклоненной позе минут пять, покуда отзывчивый дантист не помог ему подняться на нетвердые ноги. Уйдемте отсюда, уйдемте, я не могу здесь больше... Ожил, - с удовлетворением отметил ювелир, - Что ж, почему бы и не уйти? Пгавда, нехогошо уходить так сгазу, но кто же знал, что пгостой егш так стганно подействует на этого дугака.

Они вышли в грязноту и сыроту ленинбургской ночи и растворились в ближайшем сквере-скверике-скворечнике. Старый, но благородный и совершенно твердо стоящий на нищих ногах Изя бережно поддерживал молодого, интеллигентного и абсолютно, безапеляционно пьяного Александра Ильича, фамилию которого, как и фамилии всех наших героев впоследствии установит следствие.