Сумерки

Вот в основании пирамиды рабы строят погребальную камеру, в которую после смерти будет положено забальзамированное и завёрнутое в тончайшие покрывала тело правителя. В это же помещение принесут его любимые украшения, драгоценную утварь; потом сюда приведут на заклание его наложниц и слуг; а затем камеру запечатают на сотни, а может, тысячи лет, пока расхитители гробниц или британские учёные ударом лома не разбудят древнего царя и его свиту.

Вот четверо Чаков тащат наверх связанного пленника…

Стоя на коленях, я смотрел на призрак ритуальной пирамиды, странствующий сквозь время и пространство и неведомым образом оказавшийся сейчас в Москве, и в мельчайших деталях вспоминал свой липкий ночной кошмар. Если она смогла попасть сюда, почему бы не проникнуть в наш мир и жрецам из моих снов, загнанно думал я. Поэтому, когда мне на плечо легла чья-то тяжёлая рука, я просто покорно опустил голову, явственно слыша, как ткань реальности, ещё недавно такая прочная, с лёгким треском расходится по швам…

— Гражданин, вам плохо? — раздался участливый мужской голос.

— Да он нажрался просто, товарищ капитан, — резонно отметил другой.

— Ты это, Филиппенко, зря. Тут, у Мавзолея, по ночам и не такое бывает… Поднимайтесь, гражданин, поднимайтесь. Всё в порядке?

По пути домой я дал себе слово, что мой роман с Юкатаном окончен раз и навсегда. Не зная, плакать мне или смеяться, я то останавливался на месте, растирая пригоршней снега вспотевшее лицо, то, подгоняемый стыдом, пробегал несколько сотен метров, пока не начинал задыхаться.

Штаны я повесил сушиться на батарею в ванной, и их оттянутые мокрые коленки напоминали мне о моём позоре у Мавзолея каждый раз, когда я туда заходил.

Выпив чаю и набравшись решимости, я собрал в целлофановый пакет книги Ягониэля и Кюммерлинга, кинул туда же все дурацкие брошюры, и даже (правда, только после нескольких минут колебаний) осторожно сложил отпечатанные на машинке переведённые мной главы дневника. Потом вышел с пакетом в коридор и направился к мусоропроводу.

Железную крышку-ковш на выкрашенной в унылый серо-зелёный цвет трубе я открывал и закрывал не меньше трёх раз, но так и не набрался духу, чтобы швырнуть ей в глотку все мои сокровища. В голову почему-то лезли мысли о Диего де Ланде и его аутодафе, и о книгах, которые сжигали на площадях немецких городов нацисты. Сравнение было, в любом случае, не в мою пользу: стоя перед помойкой со своей жалкой стопочкой переводов чужих мыслей, я отнюдь не смотрелся героем свободомыслия, тем более что в роли инквизиции выступало моё же alter ego.

Пакет я в конечном итоге аккуратно положил рядом с трубой. Не знаю, может быть, я рассчитывал, что его заберёт какой-нибудь любопытный сосед, а может, надеялся, что в следующий раз мне хватит смелости всё же отправить его в жерло мусоропровода.

Ни назавтра, ни после книги никто не тронул; не подходил к ним и я, гордясь своей выдержкой и празднуя постепенное очищение рассудка от тропических ядов. Сновидения про храмы, жрецов и погони по сельве перестали мне видеться на третий день. К библиотеке я больше не подходил ближе чем на квартал, и где-то через неделю меня совсем перестало туда тянуть. Я излечился.

До Нового года, тем временем, оставалось всего несколько дней, а пачка купюр, спрятанная в бельевом шкафу, стремительно таяла. Мои планы по приобретению живой ёлки, а может, и походу в гости к университетским друзьям оказывались под угрозой. К сожалению, отчёт в этом я начал отдавать себе слишком поздно, когда две остальные переводческие фирмы, с которыми я некогда работал, уже закрылись на новогодние каникулы.

Изрядно покопавшись в старой записной книжке, я обнаружил адрес ещё одного бюро, в котором не показывался уже, наверное, лет пять. Делать было нечего: шансы перехватить случайный заказ в конторе, где меня хоть чуть-чуть знали, мне казались более предпочтительными, чем в выбранном наугад по телефонному справочнику неизвестном бюро. Я обмотался колючим красным шарфом, надел вязаную шапку и, скатившись вниз по лестнице, заспешил в метро.

Дом, где находилась нужная мне фирма, за те годы, что я в ней не объявлялся, полностью преобразился. Зеркальные окна в стеклопакетах, свежая благородно-жёлтая краска на стенах, облицованные гранитом ступени подъезда и медные таблички с названиями компаний, чьи офисы размещались в здании — ничто не напоминало тот полуразрушенный клоповник, в котором ютилось раньше бюро «Толмач-Г», а именно так, если верить моей записной книжке, оно называлось.

Этого отдающего чем-то несвежим названия среди выполненных в консервативном духе табличек не обнаружилось, и я испугался, что контора, бывшая, откровенно говоря, довольно сомнительным заведением, зачастую задерживавшим гонорары, разорилась или переехала в какое-нибудь отдалённое Митино. Однако, внимательно перечитав наименования снимавших там офисы фирм, между консалтинговой компанией «Kozine Assessments» и неким «OOO Максимов и партнёры» я обнаружил не уступавшую им по размерам и оформлению вывеску «Бюро переводов «Акаб Цин».