Сумерки

Получила продолжение и история с повесившимся проводником. Как и конкистадор, составивший отчёт о своей экспедиции, я пока не мог знать, говорил ли Хуан Начи-Коком правду, отказываясь признавать Эрнана Гонсалеса самоубийцей. Я заподозрил его в попытке такой страшной ценой спасти от разграбления наследие своего народа, как только прочёл о его смерти. Что, если на самом деле Гонсалеса кто-то просто хладнокровно устранил? Но кто, находясь в здравом уме, мог решиться избавиться от проводника, забравшись в самое сердце сельвы?

Если память мне не изменяла, в предыдущей главе на беднягу Гонсалеса накинулся второй офицер, Васко де Агилар. Автор дневника упоминал об этом происшествии вскользь, но мне хватило и этого. Прежде чем продолжать чтение, было необходимо вернуться к тем событиям.

Я зажёг свет в комнате (пока я разбирал первые три страницы, на улице уже стемнело), открыл дверь и, шлёпая тапочками, вышел в коридор. Пакет с книгами лежал нетронутый на том же самом месте у мусоропровода, где я его оставил. Очевидно, на солидный том трудов Ягониэля, от одного вида которого у несведущего человека скукой начинало сводить скулы, никто из соседей не польстился, а выкидывать в помойку такое издание у них не поднялась рука.

Что ж, испытание силы воли провалилось, но рефлексировать по этому поводу, стоя у мусоропровода, я не собирался: у меня были дела и поважнее. Зачем-то оглянувшись по сторонам, я прошаркал обратно к себе и запер дверной замок на два оборота. Потом прошёл на кухню, и, отряхнув пакет от скопившейся пыли, начал выкладывать на стол свои запретные сокровища.

Обе книги с моими закладками на нужных страницах, брошюры с кричащими обложками, попавший под горячую руку словарик исторических терминов и устаревших слов — в пакете было всё, кроме копий набранных мной на машинке страниц с переводом первых трёх глав. Озадаченный, я перебрал ещё раз брошюру за брошюрой, потом пролистал Ягониэля и растрепал Кюммерлинга — безрезультатно. У мусоропровода, кроме пакета с книгами, ничего не валялось; уж отдельно лежащую стопку бумаги я приметил бы сразу. Перевод исчез, и бесполезно было даже пытаться угадать, когда это могло случиться: за дни, прошедшие с моего отречения от майя, я ни разу не трогал пакет.

Что же, единственное, что вызвало интерес у соседей по этажу — мои малоудачные переводческие экзерсисы, в которых профану всё равно не разобраться? Но кто сказал, что переводы оказались в руках соседей? Повинуясь мгновенному импульсу, я подошёл к двери, проверил замок и на всякий случай подёргал ручку. Затем умылся холодной водой и вернулся в комнату. Даже если перевод Второй, Третьей и Четвёртой глав пропал, я мог пока положиться на свою память: они отпечатались в ней надолго, как бы я ни заставлял себя забыть о них.

«Что на следующий день наш отряд постигла беда: к вечеру трое из каждых четверых солдат, а кроме них, ещё и сеньор Васко де Агилар, почувствовали лёгкое недомогание, о котором в то время только двое сказали вслух, но остальные над ними надсмеялись, упрекая их в слабости духа и отсутствии мужества, с коим надлежит воинам переносить подобные тяготы.

Что той же ночью состояние и тех, кто посмел жаловаться на здоровье, и других, кто почёл свою хворь делом, недостойным внимания, стало не в пример хуже. Что у всех начался жар, а с ним и обильный пот, и великая слабость в членах. И что брат Хоакин, выполнявший обязанности лекаря в госпитале в Мани, определил у всех, кто занемог, болотную лихорадку (la fiebre), но не сумел сказать, что было её причиною.

Что признаки этого недуга, который помешал нам на несколько дней продвигаться вперёд и свёл в могилу лучших и отважнейших из наших солдат, были следующие: жар, раскаляющий тело и замутняющий рассудок, и тяжесть в груди, не дающая свободно дышать, от чего все заболевшие и день, и ночь уверяли нас, что задыхаются, и натужно хрипели.