Сумерки

На работу Валек каждый день таскал и бабу. Она нагружает тачку, а он по доскам, перекинутым через топкие места, вывозит торф на поле. Работа у Валека с бабой так и кипит. У них две большие, глубокие тачки, пока Валек вернется с пустой, другая уже нагружена; Валек перекидывает лямку через плечо и тащит в гору новую тачку. Железное колесо пронзительно скрипит; жидкая, черная, проросшая корнями растений грязь брызжет во все стороны и облепляет мужику голые до колен ноги; когда тачка перескакивает с доски на доску, лямка врезывается ему в шею и плечи, выдавливая на рубахе черную полосу вонючего пота, руки немеют в локтях, ноги от холодной грязи стынут и цепенеют, — но за долгий день выкопаны две саженки — значит, уйма денег в кармане.

Они надеялись к концу осени скопить тридцать целковых, заплатить за хату, купить бочку капусты, мешков пять картошки, сермягу, сапоги, два фартука и шерстяную юбку бабе, холста на рубахи и перебиться как-нибудь до весны, подрабатывая у людей то на молотьбе, то тканьем.

W вдруг управляющему показалось, что тридцать копеек за сажень — это слишком много. Он сообразил, что не каждый польстится на такое дело — с утра до ночи копаться в болоте, что, видно, им круто пришлось, раз они, не задумываясь, ухватились за эту работу; по двугривенному, говорит, хватит, а нет — так не надо…

У мужиков в такую пору не заработаешь, в имении при молотилках да машинах и со своими батраками управятся — выбора нет. Валек, как узнал, пошел в корчму и нализался со злости, как скотина. На следующий день избил бабу и потащил опять с собой на работу.

С той поры они, хоть и короток уже день, выкидывают все те же две сажени, неустанно трудясь от ранней зари до поздней ночи.

Вот и теперь медленно надвигается ночь; светло — синие леса вдали уже почернели и расплываются в сером сумраке; гаснут отблески зарева на воде; на фоне заката непомерно длинные тени ложатся от елей; только на вершинах холмов еще рдеют местами пни и камни на вырубках. Бледные и тусклые лучи падают от этих ярких точек, прорезая зияющую пустоту, порождаемую полутьмой в пространстве между предметами; колеблясь и преломляясь, они трепещут мгновение в воздухе и гаснут, гаснут один за другим. Деревья и кусты утрачивают свои краски и становятся как бы плоскими, невесомыми, лишь черные причудливые контуры их рисуются в сером пространстве.

В низине уже сгущается тьма и тянет холодом, от которого все тело пронизывает дрожь. Мрак надвигается невидимыми волнами, ползет по откосам холмов, поглощая бледные краски жнивья и росчистей, осыпей и камней.

Навстречу волнам мрака с болот поднимаются иные, белесые, прозрачные, едва заметные волны; они тянутся длинными полосами, громоздятся вокруг кустов, колышутся, сгущаясь над водною гладью. Холодный сырой ветер клубит их, стелет в долине понизу, словно разматывает по дну ее кусок грубого холста.

— Туман встает… — шепчет баба Валека.

Наступает та минута сумерек, когда все видимые контуры и формы как бы тают, растворяются, когда серая пустота разливается над землей, заглядывает в глаза и будит в сердце смутную тоску. Страх охватывает бабу Валека. Волосы у нее становятся дыбом, по телу пробегает дрожь. Туман, как живой, крадучись, подползает к ней, забегает сзади, отпрядывает, подстерегает и снова все настойчивей наплывает на нее густыми клубами. Он кладет, наконец, на нее свои влажные руки, проникает в тело до самых костей; в горле от него першит, в груди щекочет. Тогда она вспоминает о ребенке. Она не видела его с полудня: спит, бедняжка, один в запертой хатенке в лыковой колыбельке, подвешенной на перевитых березовых прутьях к потолку. Плачет там, верно, кричит, захлебывается… Мать слышит этот необыкновенный плач, жалобный, как писк кобчика в безлюдном поле. Он звучит у нее в ушах, сверлит мозг, терзает сердце. Весь день она не думала о ребенке, потому что тяжелая работа мутит ум, рассеивает и подавляет всякую мысль; но сейчас ночные страхи заставляют ее сосредоточиться, вспомнить о малютке…

— Валек, — робко говорит она, когда муж подкатывает тачку, — не сбегать ли мне домой почистить картошки?..

Гибала не отвечает, точно не слышит ее, он подхватывает тачку и толкает ее, приседая точно мешок ржи на десятичных весах. Когда он возвращается, баба опять просит:

— Валюсь, не сбегать ли мне?..

— Э — э… — бурчит недовольно Валек.

Она знает, каков муж в гневе, знает, как он умеет схватить за шиворот, двинуть в бок, садануть раз, другой наотмашь, а потом бросить наземь, будто камень швырнуть в камыши. Она знает, как умеет он, сорвав у нее платок с головы, намотать на руку косы и протащить ее по земле, чуть живую от страха, или выхватить в приступе ярости заступ из торфа и бить по голове, не думая о том, что может убить ее насмерть.