Сумерки

Редкие снежные хлопья медленно падали со свинцового неба на влажную, холодную землю. Время от времени порыв ветра крутил их в воздухе, уносил в сторону и целыми ворохами бросал на стены, окна и дверные пороги, засыпал печные трубы, загоняя в жилища едкий дым. Долетев до земли, хлопья таяли в глубокой грязи, на две четверти покрывавшей узкие и нечистые улицы и переулки города Вильны. Людей на улицах почти не было, лишь изредка встречался литовский крестьянин в лаптях, в смушковой шапке и широченном кожухе с берестяным сагайдаком за плечом и короткой рогатиной, либо с большой дубиной в руках. Изредка появлялся боярин верхом на лошади в длиннополой литовской кирее, либо проплывали носилки, в которых четверо слуг несли знатного мещанина. Только у великокняжеского замка краснели кафтаны да пестрели перья на шапках лучников короля Ягайла. Немало было и великокняжьих ратников в татарских шапках, длинных киреях и сторонников князя Свидригайла в лисьих шапках, коротких меховых куртках, высоких сапогах, с широкими саблями на боку. Однако людей в нарядной немецкой одежде не было нигде.

Вдоль дороги, что вела к замку, сиротливо стояли вкопанные в землю столбы. На них во время коронования великого князя Витовта королём Литвы и Руси должны были повесить знамёна и щиты с гербами. Перед замком стоял помост для именитых женщин, князей и достойников, но теперь вместо ковров его ступени покрывал мокрый снег.

Несколько рабочих-жмудинов сидели на нижних ступеньках и лениво обедали, извлекая еду из берестяных бураков. Возле них стояли, готовые к трудной дороге мелкорослые и долгогривые литовские лошади, так как коронация не могла состояться. Князь Витовт, провожая короля Ягайло в Вильно, упал так неудачно с лошади, что его чуть живым отнесли в замок. В преклонные годы такое падение — смерть! И в самом деле! Несмотря на то что к князю немедленно доставили итальянского медика и старого знахаря Гирвойла, ничто уже не могло удержать уходящей жизни. Лекарь Сильвио Рокко поставил пиявки, пустил кровь и дал князю шмелиный мёд, смешанный с пеплом сожжённой летучей мыши и медвежьим салом, а Гирвойло только бросил искоса взгляд на князя и тотчас обратился к Сигизмунду Кейстутовичу, который не отходил от постели умирающего брата.

— Извольте, ваша милость, удалить всех из покоя!

Сигизмунд подал знак, и все дворяне и даже жена Витовта, княгиня Юлиана, вышли вместе с итальянцем, который был рад-радёшенек как можно скорей снять с себя хоть на минуту тяжёлую и небезопасную ответственность за жизнь великого князя.

Когда все вышли, князь, указав своими маленькими, глубоко посаженными под низким лбом глазами в угол, где лежала, свернувшись в клубок, медведица, спросил:

— И она тоже?

Гирвойло покачал головой, потом подошёл к князю Витовту и склонился над ним. Когда он выпрямился, в руке у него блеснул драгоценный крест, который вот уже тридцать лет великий князь носил на шее. Крест этот Витовт получил в Мариенбурге от великого магистра, в нём хранился зуб св. Дионисия и две нити из нерукотворного хитона спасителя. Старый вайделот швырнул драгоценную реликвию в пепел очага и пристально уставился на Сигизмунда. Тот усмехнулся и молча расстегнул на груди свой долгополый таперт и рубаху. На загорелой волосатой груди висел замечательной работы золотой амулет, изображавший ужа и два дубовых листка, память о вайделотке Бируте, жене Кейстута, — символ рода Кейстутовичей.

Старый Гирвойло налил тем временем в миску молока и стал среди комнаты на колени. Потом трижды свистнул — и сразу же из-под кровати Витовта выползла большая, более двух локтей, змея. Её пасть была широко разинута, из углов текла белая слюна. Но это не были признаки голода. Движения змеи были ленивы и медленны, а когда вайделот, отбив ей три земных поклона, затянул вполголоса какую-то старинную песню, она подняла голову, но тут же бессильно её опустила и вытянулась длинной чёрной лентой на полу, точно мёртвая… Вайделот подсунул ей миску с молоком, но напрасно. Змея не захотела пить. Старик наклонился над, видимо, больной змеёй и встал с колен.

— Великое бедствие обрушилось на род Кейстута и слуг божьих. Пекола, вот уже пятьдесят лет в гневе своём душит Литву, мечет днесь стрелой Перкуна в великокняжий стол. Великая опасность грозит Кунигасу, а можно ли тому помочь, поглядим, коли позволят боги, от которых вы оба отреклись…

— Я… не отрёкся! — прошептал после минутного колебания Сигизмунд.

Молния сверкнула в глазах старого язычника; он помнил ещё идолов Перкуна над Вилией и приносил им в Понарских горах кровавые жертвы: немецких рыцарей.

— Коли так, будь уверен, князь, что поговоришь ещё с братом, пока уста его не сомкнулись навеки. Не теряй только времени, ибо его осталось в обрез, расспроси о самом важном. Погляди вот, на голове ужа-покровителя появился уже зелёный мох. Мох и плесень — та самая зазелень, что весной покрывает гробы тех, кто помер осенью!