Сумерки

Грозное лицо воеводы прояснилось.

— Ах! — воскликнул он. — Слава тебе господи, что влил в сердца рабов своих столько понимания закона твоего— любви к родной земле. Теперь я уверен, что не отдам Луцка. Непослушное боярство не удержит его без помощи великого князя, а захочет ли тот и сможет ли помочь? Бог весть! Отправляйтесь в мои посёлки под Луцком, там вас разместят мои тиуны по мужицким хатам, пока не покличет вас родная земля и я.

XVII

С шумом и гомоном въехал великий князь Свидригайло в Луцк. С ним прибыли Сигизмунд Кейстутович, Семён Гольшанский, Ивашко Монивидович, оба Чарторыйских и князь Олександр Нос. Тихий Луцкий замок загудел, зароился от людей, подвод, лошадей, собак, и порой даже казалось, что это не замок, а ярмарочный балаган.

Встречал Юрша великого князя у ворот с ключами от замка на бархатной подушке. Вложив в руки Свидригайла и меч, как символ власти, воевода просил отпустить его на покой. Юрша ждал попрёков за то, что возмущает народ, и, возможно, даже отстранения от воеводства… Поэтому он решил опередить Свидригайла и самому просить передать власть над Луцком другому. Однако, вопреки ожиданиям, великий князь сердечно приветствовал старого боярина, велел тут же подать мёду и выпил за его здоровье, как за своего самого верного воеводу. Услыхав это, князья Чарторыйские тотчас что-то зашептали Анзельму. Патер закивал головой в знак согласия, подбежал к князю Сигизмунду и что-то ему почтительно зашептал. Однако тот, не ответив, заговорил с князем Гольшанским, и патер смущённо отошёл в сторону.

Олександр же Нос глазам своим не верил, не видя на обращённом к нему лице воеводы ни гнева, ни презрения. И хотя он разошёлся с ними далеко не мирно, воевода и Андрийка улыбались ему доброжелательно.

Однако вступать с ними в беседу до того, пока уставший от продолжительного путешествия великий князь не удалится на покой, было неудобно.

Наконец, когда все разошлись, молодой князь подошёл к воеводе со словами:

— Прости меня, достопочтенный воевода, неразумного, за моё отступничество. Вот я возвращаюсь, полный скорби и сожаления и с желанием исправиться в будущем. При исповеди дают отпущение грехов, неужто ты мне в нём откажешь?

— Коли ты, милостивый князь, — сказал Юрша, — называешь собственные поступки присущим именем, значит, осознал свою вину, а кто её осознал, тот уже исправился. Не брошу в тебя камень, ибо кто из нас без греха? Даже хорошо, что ты не поддался ни уговорам, ни силе, а сама жизнь тебя научила, показала убожество того, что считал сокровищем… Не ради себя или кого другого скорбел я об утрате твоей помощи великому делу, а ради самого дела. Ты меня понял, правда?

— Конечно! Поэтому ещё раз прошу поверить, что ничто меня уже не отвлечёт от святого дела, разве что смерть…

Улыбающееся лицо воеводы стало серьёзным.

— Пусть твоя милость не дивится, что с моих уст срываются порой горькие речи. Но разве не прискорбно видеть, когда дело всей твоей жизни для одних всего лишь игра, другие же кидают в грязь величайшие святыни и называют борьбу за народное дело изменой, а смерть за неё — карой за преступление, да ещё твердят, что жертва принесена напрасно! Эх!

Князь остолбенел.

— О чём, досточтимый воевода, идёт речь? — спросил он. — Не могу взять в толк. Неужто ты изверился? Просто диву даюсь!

— Нет, не я изверился, не я! Я убеждён, что ни одна капля крови, пролитая за родину и народ, не пропадёт даром. Другим это неведомо, и они не верят в то, чего не увидят собственными глазами. А где нет веры, там таится вероломство.

— Кто же не верит в успех нашего дела?

— Кто? Тот, кто ищет помощи повсюду, вместо того чтобы получить её из неистощимой, вечной и неисчерпаемой сокровищницы, которую хотим отворить мы, а именно Несвижский, Рогатинский, ты, я…

Разговор прервался, потому что подошли поздороваться вернувшиеся из города Горностай и князь Танас. Приблизился и Андрийко. Он склонил голову и сказал несколько приветливых слов.

— А, это наш витязь! — весело воскликнул князь Олександр. — Здравствуй, брат, и не храни в сердце своём на меня обиду!

Сказав это, он обнял и поцеловал юношу, согласно обычаю, как равный равного.

— Мы побратались саблями, а значит, и братьями остаёмся, — пояснил он удивлённым присутствующим.