Сумерки

— Да! — глубоко выдохнул Ломакин, все еще не отрывая взора от картины.

— Сам вижу, что хороша. Вона как ты за нее уцепился-то, — с едким противным смешком заметил ростовщик, разом оборвав тот чудесный трепет, с коим оглядывал художник шедевр.

Ломакин потряс головой, отчего его длинные кучерявые волосы на миг закрыли от Фирсанова полный злобы взгляд, брошенный художником в его сторону.

— Значится, вещица стоящая, — констатировал все с тою же противною усмешкой ростовщик, поворачиваясь к Родиону спиной и приотворяя бюро. — Заплачу, как обычно, два целковых, — объявил он.

В этот момент туча окончательно накрыла небо, отчего в кабинете Фирсанова стало совершенно темно, хоть глаз выколи. Ломакин дрожащею рукой нащупал в кармане небольшой кистень, с которым он обычно бродил по городу, часто и ночью, в поисках натуры, а также разнообразных заработков.

«Ежели сейчас вмажу со всей силы по затылку, то картину можно будет с собою унести, — неожиданно подумалось ему. — Ведь нельзя же, чтоб такая красота паучине досталась».

Рука машинально вытащила кистень, и Ломакин стал медленно обходить стол, вытянув руку и приготовившись ударить.

— Положь кистень, Родион Ильич, — неожиданно раздалось откуда-то сзади. — Не балуй, а то башку твою тупую вмиг снесу, и душу грешную долой.

Ростовщик, оказавшийся неизвестно каким образом позади художника, для убедительности постучал ему по затылку здоровенной палкой с выдубленной сердцевиной и залитой в полость свинчаткой. Ломакин неторопливо развернулся, пряча кистень в карман. Тут же в кабинет вошла, держа в руках свечу, миловидная барышня. Художник быстро взглянул в глаза Фирсанову, но увидал в них только обыкновенное безразличное выражение. Видимо, подобное поведение было ему не в диковинку.

— Старшая дочь моя, Вера, — представил вошедшую Гаврила Илларионович как ни в чем не бывало.

Барышня поклонилась Ломакину, поставила свечу на стол и чинно вышла из кабинета.

— Прошу деньги, — протянул Фирсанов два серебряных рубля.

Ломакин молча взял деньги и только тогда ощутил, насколько он взволновался: ладонь его, принявшая от ростовщика монеты, была мокрой от пота. Фирсанов тоже это заметил и еще раз криво и противно усмехнулся в лицо художнику. Лицо Родиона покрылось краской, он поскорее подхватил шапку и молча выскочил вон из кабинета. Неизвестно как оказавшаяся перед ним давешняя старуха препроводила Ломакина до дверей и, сказавши: «Счастливо, батюшка», быстро заперла их, едва посетитель оказался снаружи. Ломакин некоторое время постоял неподвижно, приходя в себя и глядя на два серебряных рубля, все еще зажатых в потный кулак, а затем резко повернулся и устремился подальше от этого места.

«Господи, да я только что чуть человека не убил, — ударяла в его голове одна и та же мысль. — А как бы убил, то что тогда? А вдруг Вера эта вошла бы — а тут я с кистенем и ее батюшка с пробитою головой лежит? Ужас! Ее-то ведь тоже бы пришлось убивать!»

На улице было темно, словно уже наступила ночь. Ломакин прошел вдоль Садовой, затем спустился в подвальный кабак с ржавою вывеской у входа, именуемый в народе «низок». Он находился точно в бреду, а потому заказал подскочившему мальчику водки, показав при этом целковый. Мгновение спустя перед ним на грязном столе оказался штоф и немногочисленная разносольная закуска. Мальчик даже для приличия протер перед гостем чрезвычайно грязной тряпкой столешницу, отчего та стала казаться еще грязнее. Дремавший у самовара кабатчик приоткрыл осоловелые поросячьи глаза, мельком глянул на Ломакина и вновь погрузился в сон. Масляные лампы, что горели по углам кабацкого помещения, сильно чадили, окутывая низкий потолок копотью, которая смешивалась с кухонными запахами и вонью блевотины, не смытой с пола после недавней шумной попойки. Все это унижало гордость не привыкшего к подобным заведениям художника, однако Ломакин настолько погрузился в собственные думы, что не замечал окружавших его мерзостей. Ныне ему казалось намного более мерзкой своя душа, нежели кабак для опустившихся пьянчуг.

«Как же это я смог? — залпом выпивая первый стакан, подумалось Родиону. — Ведь мог же убить, мог. О боже, и за что? За деньги, что ростовщик прячет в своем бюро? Вот глупости! За картину! Вот за что я его хотел убить! За искусство. Я хотел ею обладать. Господи, до чего же хороша картина. А этот паучина ее тепереча перепродаст втридорога, как тот женский портрет, что у него в прихожей висел. Продаст такую картину и даже не вздохнет. Ну почему, почему я не могу так написать? Почто мне Бог дал вкус, но не дал таланта?»

Только когда штоф весь был допит, художнику пришла в голову совершенно сумасшедшая мысль: «А ведь надо было убить!»

Глава пятая