Сумерки божков

— Что же? — вызывающе ухмыльнулся и даже по-звериному оскалился Аристонов, — это, понятно, выходит дерзость моя… За нее вы вправе меня в шею вытолкать, в окно вышвырнуть… Попробуйте!

— Может быть, и попробовал бы, если бы вы — почему-то — не казались мне симпатичны.

— Покорнейше благодарю… Не просто ли скандала и огласки боитесь?

Берлога возразил так спокойно и прямо, что Аристонов ему сразу поверил:

— Нет, скандала и огласки я не боюсь. Отвык бояться. Слыхали вы сказку про дамоклов меч, над головою человека на волоске висящий? Вот так-то надо мною всю жизнь мою висят скандал и огласка о Надежде Филаретовне… ^[377] Раза три-четыре уже меч падал, наносил мне больные раны… теперь, по-видимому, опять хочет упасть, и, вероятно, опять будет больно. Что же делать? Это — фатум. Не ведаешь ни дня, ни часа, ни места, когда и где он настигнет.

Сергей. Спокойный же у вас характер. Философом можно назвать.

Берлога. Мой милый, есть в Италии огнедышащая гора Везувий. Знаете? Вулкан! Страшилище! Однако весь он до самого почти жерла своего покрыт виноградниками, плодовыми садами, пахотною землею. Стоит ему в недобрый час плюнуть — и вся эта красота и обилие пойдут к черту: будут залиты лавою, забросаны камнями раскаленными, засыпаны пеплом, ухнут в расселины почвы. И бывало так не раз, и бывает, и будет. Однако мужик тамошний спокойно обрабатывает бока Везувия и не думает о жерле. Так хорошо работает, что даже и самый край-то этот получил название «Terra di lavoro», земля труда. Народ на ней живет бойкий, удалой, веселый, жизнерадостный…

Сергей. Я, Андрей Викторович, четырехклассное училище кончил и в народных аудиториях о вулканах не раз чтения слушал. Так что…

Берлога. В уроке географии не нуждаетесь. Понимаю. Извиняюсь. Но воспользуйтесь им все-таки для образа, для символа. Ежели человек впустит в душу свою пугало роковой угрозы, — чего стоит тогда жизнь и на что она годится? какой смысл имеет труд? Как возможны деятельность и строительство будущего? Свое пугало у каждого человека есть, но — одно из двух: либо пугалу поклониться и служить, либо на жизнь работать. С болезнью сердца нельзя быть атлетом. Страдая головокружением, не суйся переходить Ниагару по канату или взбираться на башню высокую: сорвешься, как строитель Сольнес, о котором вы, может быть, тоже слыхали. ^[378]

Сергей. Нет, не слыхал, да, признаюсь… я бы попросил вас: ближе к делу.

Берлога. Мы именно у дела, мой милый друг. Я — в отношении Надежды Филаретовны — тот же мужик неаполитанский. Моя жизнь, залитая светом искусства, ярка, пестра, сильна и — на вашем же примере я вижу, — полезна: вон как вас мой Фра Дольчино взвинтил! Разве бы я мог сохранять свободу творчества, цельность мысли, искренность увлечения, если бы я подчинился своему личному пугалу и каждую минуту ждал, как оно ворвется в жизнь мою и оскорбит, даже, может быть, растопчет меня? Довольно уж и того, что знаешь: это возможно, — но трепетать ежеминутно — а вдруг скоро? а вдруг сейчас? — фи! это недостойно ни мужчины, ни человека… в этом личность исчезает… пятишься к стаду, к хаосу… да!..

— Откровенно сказать, — заговорил он, помолчав, в то время как Сергей Аристонов смотрел в упор в лицо его взглядом хмурым, подозрительным, ждущим, но не злобным, — мне, любезный мой Аристонов, очень неприятно говорить с вами о Надежде Филаретовне прежде, чем вы от нее самой не слышали повести нашей… Выйдет, как будто я оправдываюсь, тогда как оправдываться мне не в чем. Больно мне за нее очень, но совесть моя пред нею чиста. Вы ее теперь-то где и как оставили? — спросил он Аристонова уже совсем деловым тоном.

Сергей. Все там же… у меня в номере… спит… запер ее, уходя.

Берлога. Пила сегодня — перед сном-то?

Сергей. Двадцатку выглушила… Я было не хотел давать… Однако вижу: человек весь не в себе… трясется, мучается, плачет… готова руки на себя наложить… Невозможно. Послал…

— Отлично сделали, — вздохнул Берлога. — Ну-с, любезный мой Аристонов, — стало быть — вот вам мое показание. Снимайте. Протокольте. Не совру.

* * *