Сумерки божков

— Коромысловка — известная хулиганская Палестина. ^[435]

— Да, но на этот раз хулиганы не причем… Его бабы избили… Проповедник этот полоумный опять в городе… Вот, помнишь, который нашего генерал-губернатора бывшего анафеме предал, а тот его выслал… Целые бабьи митинги вокруг него там на Коромысловке собираются. Зальц потому и попал в эту трущобу… Предобросовестный он у нас, всюду должен собственным носом понюхать, чем пахнет… Нехорошо! Ароматы погрома! Крестовый поход проповедует…

— Против евреев?

— Разумеется, не против полицеймейстера Брыкаева!.. Против евреев, против интеллигенции… Анафемами сыплет… Кадетов проклял… Толстого проклял… На конституционалистов — к ножам зовет…

— Баб-то?

— С них начинается… Застрельщицы!.. Зальцу очень больно досталось: одно ухо почти оторвано… Если бы какой-то босяк не отнял его у мегер этих, глаза выдрали бы!

— Сказал он, что ли, им неприятное что-нибудь?

— Ничего подобного. Просто еврея признали… Визжат: «Жид! жид! Христа распял! Царю изменник! У него бомба в кармане! Он нашего батюшку убить пришел!..» А батюшка на бочке красуется в подряснике своем да на все четыре стороны благословляет: бейте!.. Зальц зайцем кричал караул, — околоточный подле, в двух шагах стоит и хоть бы шевельнулся… Знаешь, я за редакцию опасаюсь… Этот Саванарола наизнанку прямо пальцем указывает: «Вот где, — говорит, — крамольное гнездо! Все зло в городе вашем идет от жидовского «Почтальона»!..» ^[436]

— А театру не грозят? — встревожился артист.

— Нет, о театре Зальц покуда ничего не рассказывал…

О новости этой говорили весь вечер. Когда приехал бравый Брыкаев, дамы осадили его вопросами. Он презрительно улыбался.

— Пустое, mesdames, решительно ничего из ряда вон выходящего… То же самое, что всегда бывает, когда говорит отец Экзакустодиан. Изумительный проповедник! Воистину, — столп!.. Действительно, какого-то жидишку там, кажется, давнули… И поделом… Не суйся, куда тебя не спрашивают! Отец Экзакустодиан проповедует не для жидов, а для православных и верноподданных.

— Но откуда же он взялся, ваш Экзакустодиан? Ведь генерал-губернатор выслал его как нарушителя общественного спокойствия?

— Да. Но, знаете, общественное спокойствие — понятие условное и относительное. Один генерал-губернатор понимает его так, другой этак. Сегодня хорошо оное, а завтра сие. Кто выслан, может быть возвращен. А кто возвращен, может быть выслан. И кто этого правила не памятует и не зарубил себе на носу, тот, значит… просто — тот, значит, не понимает нашей истинно русской внутренней политики!

Он оглядывался, притворно разыскивая глазами Берлогу, хотя отлично знал, что его здесь уже нет и — по безмолвно договоренной конституции вечера — даже и быть не может.

— Я что-то не вижу уважаемого нашего Андрея Викторовича?

— Представьте, — извинялась Наседкина, тоже по конституции, — всего пять минут назад вызвали его по телефону в театр… Елена Сергеевна просила. Что-то очень важное… Вы его увидите, он скоро вернется.

— Ах, напротив! Сколько я ни люблю Андрея Викторовича, но сегодня искренно счастлив, что не встретил его, и непременно постараюсь уехать прежде его возвращения. Потому что имею для него сообщение, которое передавать весьма неприятно… особенно, в такой дружеский праздник. Пусть узнает от кого-нибудь другого!

И, слегка наклонясь к Елизавете Вадимовне, произнес беззвучным полицейским говором, который слышен только тому, к кому обращен.

— Приятель его закадычный, Сила Кузьмич Хлебенный, с ума сошел.

Наседкину даже качнуло.

— Да что вы? Как? Сила Кузьмич? Быть не может! Откуда известно? Когда?

— Из Москвы доктор Тигульский приехал. Был экстренно вызван на совещание психиатров, которые Силу Кузьмича свидетельствовали и пользуют. Власти принуждены были вмешаться и поместить под медицинский надзор… Страшную расточительность вдруг обнаружил. Чуть было состояния не лишился и семью не разорил. Жена ходатайствует о наложении опеки…

Наседкина безмолвствовала, соображая про себя: «Ну и везет же нашей свет-Александре Викентьевне! Теперь ее делу — лафа, а Лелькину — ау! Грош Лельке цена, когда от нее отвалятся кредиты Хлебенного и его в Думе поддержка!»

Брыкаев же нагнулся еще ниже и уже зашептал:

— Ходят, кроме того, слухи, будто на Волге он в руки господ революционеров попал и огромные суммы им отсыпал… о! несомненно, уже будучи не в своем уме!.. В политической благонадежности Силы Кузьмича кто же смеет сомневаться?.. Свихнулся! Что поделаешь? Могучий был ум, а свихнулся!

— Как-то уж очень внезапно! Даже верить не хочется.