Сумерки в полдень

Политика, по его мнению, должна быть применением принципа индивидуальной заботы о душе к обществу в целом. Важнейшая обязанность вождя — делать сограждан как можно лучше. Между тем и Фемистокл, и Перикл делали их богаче, могущественнее, сильнее телом, но лучше, справедливее, разумнее не делали. Они были „прислужниками Демоса“, а должны были быть его врачевателями, целителями его духа. (Надо ли оговариваться, что этот упрек анахронистичен: для полиса эпохи расцвета противопоставление души и тела вообще не имеет смысла.) Чтобы управлять городом, „знание“ необходимо еще во сто крат больше, чем для управления собственною душой, между тем полисная демократия в любом второстепенном деле, будь то строительство судов или покупка коней, обращается к специалистам, а дела наиважнейшие из всех доверяет кому придется, на кого падет жребий. Сам Сократ всегда уходил от участия в государственных делах, потому что невозможно уцелеть человеку, если он противится большинству, стараясь „предотвратить все то множество несправедливостей и беззаконий, которые совершаются в государстве... А я всю свою жизнь... и в общественных делах, насколько в них участвовал, никогда и ни с кем не соглашался вопреки справедливости — ни с теми, кого клеветники называют моими учениками, ни еще с кем-нибудь“. И правда, однажды ему пришлось быть членом Совета и пританом — как раз тогда, когда судили стратегов-победителей при Аргинусах, — и он, единственный из всех пританов, голосовал против незаконного решения судить всех обвиняемых скопом и едва сам не попал за это в тюрьму. А в другой раз, в правление Тридцати тиранов, его и еще четверых послали арестовать полководца Леонта, но четверо остальных отправились исполнять поручение, а он пошел домой — и, вероятно, лишился бы жизни вслед за Леонтом, если бы тирания Тридцати не пала.

Чуть ли не любая страница этой книги показывает, что все в Сократе противоречит полису — его идеологии, обычаям, нравам, укладу жизни. И не просто противоречит — отрицает, подрывает, угрожает самым основам существования. Потому он и погиб, осужденный на смерть афинским судом, а не по вине Аристофана, четверть века назад оболгавшего его самым бессовестным образом в комедии „Облака“ и внушившего толпе мысль, будто Сократ — страшный безбожник и развратитель юношества, и не за вины тех, кого называли его учениками, т.е. Алкивиада и Крития, главы Тридцати тиранов, и не по просчету обвинителей, которые, как полагают некоторые ученые, вовсе не жаждали крови, но были уверены, что до казни не дойдет, что Сократ удалится в изгнание. Не афинская демократия была его врагом, но античный полис, и убил его полис, а не демократия.

Но убийца был уже обречен, а жертва начала путь в будущее.

Классическая Греция, достигшая своей кульминации и завершения в век Перикла, — это, говоря словами Маркса, „детство человечества“, которым взрослый любуется, но вернуться в которое не может и не хочет, тогда как мысль Сократа оплодотворяла одну последующую эпоху, одну культуру за другой, и — повторим — не исчерпала себя и поныне.