Сумерки в полдень

— Карты-то картами, — повторил Антон. — Но ведь и умение нужно, а я никогда не занимался ничем подобным…

— Так вы до известного времени и историей не занимались, — с усмешкой напомнил Щавелев. — А начали заниматься, и теперь ваш декан Быстровский говорит, что вы один из многообещающих молодых ученых…

— История — это другое дело, а тут — я просто не знаю, справлюсь ли…

— Справитесь! — перебил его Щавелев. — Справитесь. Только надо понять, насколько важно то, что вам будет поручено, и отдаться новому делу всем сердцем. Мы вынуждены оторвать вас от истории, от университета, потому что это дело сейчас важнее, необходимее. Вы слышали, наверно, что мы отозвали из-за границы часть наших работников: одних потому, что они слишком долго там жили и потеряли остроту восприятия; некоторых даже потому, что они не оправдали доверия и на них стало опасно полагаться. Теперь нам нужны молодые, свежие силы — коммунисты, на которых можно опереться без колебаний, с полным доверием. От вашей работы, от работы всех наших людей за рубежом, от их честности, от преданности народу, партии будут в значительной мере зависеть наши отношения с большим и враждебным внешним миром. Понимаете?

— Понимаю, — тихо ответил Антон. — Это-то я понимаю.

— А понимаете — соглашайтесь! — сказал Щавелев.

— Я согласен, — едва слышно проговорил Антон. Вспомнив о своем обещании профессору Дубравину не соглашаться на предложение ехать за границу, Антон вспыхнул и хотел было добавить слово «подумать»: мол, согласен подумать, но замешкался и промолчал.

Вероятно, Щавелев не ожидал, что его доводы столь быстро подействуют на молодого человека, и насторожился.

— Подумайте хорошенько, — предупредил он. — Вам придется уехать в чужую страну на долгое время, во всяком случае, на несколько лет. И, видимо, к любимому делу — истории — вам придется вернуться не скоро. Шаг, на который вы решаетесь, серьезно изменит вашу жизнь, и я хочу, чтобы вы видели и понимали это и делали этот шаг сознательно.

Антон покраснел еще больше, но произнес тверже и громче:

— Я согласен. Раз нужно — значит, нужно!

— Ну и хорошо!

Щавелев вышел из-за стола и, протянув Антону руку, сказал, что вечером ждет его снова — предстоит встреча с товарищем Малаховым.

— С товарищем Малаховым? — оробело переспросил Антон.

— Да, с товарищем Малаховым.

— А зачем?

— Товарищ Малахов хочет лично поговорить с вами, прежде чем окончательно решить вопрос о вашей работе за границей.

До вечера Антон ходил по московским улицам: нетерпение гнало его, как гонит ветер перекати-поле. Он не осмелился позвонить Дубравиным, хотя и обещал. Да и что он мог сообщить профессору? Антон не сдержал слова. Впрочем, этот разговор с Щавелевым не был окончательным: как еще решит Малахов?

Антон уговаривал себя не заглядывать в завтрашний день, но всеми помыслами он был в будущем. В какие голубые выси не уносила его молодая мечта! Слов нет, увлекательно изучать историю, но куда увлекательнее делать ее. Ему хотелось совершить что-нибудь такое необыкновенное, чтобы столкновения на Дальнем Востоке немедленно прекратились и семьи не получали бы больше коротких и страшных извещений о смерти сыновей, чтобы республиканское правительство Испании, которому становилось все тяжелее, одержало скорую победу, чтобы нацисты — главные носители бациллы беспокойства в Европе — утихомирились наконец и оставили своих соседей в покое. Хорошо, конечно, читать лекции и видеть с кафедры обращенные к тебе восторженные молодые лица, но во много раз лучше произносить умные, яркие, полные сарказма и неотразимых доводов речи с трибуны Лиги наций в Женеве, о которых заговорили бы в Москве, в Европе, во всем мире!

В приемной Малахова вечером, когда пришел Антон, сидели на стульях, поставленных вдоль стены, человек десять-двенадцать. Пожилые люди с усталыми, озабоченными лицами очень походили на бывших военных: они были в кителях или гимнастерках, перетянутых ремнями, в галифе или брюках цвета хаки, заправленных в высокие сапоги. Каждый держал на коленях толстую, набитую бумагами кожаную папку. По мере того как посетители поодиночке исчезали за двустворчатой, обитой темно-коричневой кожей дверью, приемная пустела. Когда последний обладатель толстой кожаной папки вышел из кабинета Малахова, секретарша — седая, с моложавым, загорелым лицом женщина — скрылась за дверью и, выйдя в приемную, сказала Антону:

— Одну минуту…

Она позвонила, как догадался Антон, Щавелеву.

— Лев Ионыч у вас? Тогда заходите к Михаилу Сергеичу, — сказала она.

Через несколько минут дверь приемной распахнулась, впустив Щавелева. Он нес под мышкой толстую кожаную папку, лицо его было усталым и озабоченным. Мельком взглянув на Антона, он прошел в кабинет. За ним следовал человек, которого Антон не успел рассмотреть. Заметил только, что тот был низкорослый, коренастый, синий костюм ладно сидел на его плотной фигуре. Антону запомнился его затылок: над белым ободком крахмального воротничка нависала розовая складка, ярко-рыжие волосы плохо прикрывали круглую лысинку. Это был начальник Ватуева Лев Ионыч Курнацкий.