Сумерки в полдень

«Антон, дружище, представилась еще одна возможность написать тебе. События развиваются так стремительно, что по вечерам иногда даже удивляешься: неужели прошел всего один день? Хотя война была в какой-то мере частью нашей жизни уже долгое время и немало молодых людей отправилось в Испанию, чтобы сложить там свои головы, она все же была далеко от нас. Теперь она придвинулась вплотную, уже многие семьи почувствовали это, проводив в армию своих близких. Особенно почувствовал это я, которому вдруг пришлось заниматься военными делами с самого раннего утра до позднего вечера. Мои новые знакомые — я не могу еще назвать их друзьями — говорят, что дружба военных куется только в огне боев — люди, преданные Родине, партии, настоящие самоотверженные и выносливые труженики в полном смысле этого слова. Большинство тех, с кем я встретился, понимает, что война — это тяжкое дело, ожидают, что война против нацистской Германии будет трудной, длительной и разрушительной, и готовятся к ней с суровой решимостью, как к неизбежности. Однако нашлись и такие, которые считают, что война с нацистами будет короткой, легкой и что она даже желательна — чем, мол, скорее, тем лучше. Тот самый комкор, командующий лишь телефонами на своем большом столе (я уже писал тебе о нем), сказал на очередном собрании, что Гитлер не может положиться ни на свой тыл — народ против него, ни на армию. По его словам, верхушка армии недовольна Гитлером и при первой возможности, которую может предоставить ей война, выступит против него. Он уверяет, что только одна пятая всего офицерского корпуса верит в победу вермахта, если Германии придется воевать с Чехословакией, Советским Союзом и Францией одновременно. К тому же германской армии не хватает 48 тысяч офицеров и унтер-офицеров и 18 дивизий не обеспечены даже средним комсоставом.

Рядом со мной оказался Тербунин, молодой командир с одной, как и у меня, шпалой, с ним мы познакомились перед началом собрания. Сначала он прямо-таки пожирал глазами комкора: впервые видел на таком близком расстоянии столь высокое по званию начальство, — потом стал с сомнением и укоризной покачивать своей начавшей рано лысеть головой. «Как это они узнали, что верхушка армии недовольна Гитлером? — прошептал он, обращаясь ко мне. — Можно узнать, что недоволен один генерал, другой, может быть, даже пять, десять, но не вся верхушка. И потом: как узнали, что только одна пятая офицерского корпуса верит в свою победу? Опросили каждого офицера, верит он в победу или не верит?» — «Узнали как-нибудь, — сказал я ему. — Наши разведчики раздобыли данные, наверно». — «Разведчики к таким растяжимым понятиям, как верхушка, не прибегают, — возразил Тербунин. — Данных о том, какой процент офицеров верит в победу, а какой — не верит, разведчики тоже достать не могли: таких опросов ни одна армия не проводит». — «Но не взял же комкор все это с потолка», — недовольно заметил я; своими сомнениями Тербунин испортил радужную картину, которая понравилась и мне. «Нет, зачем же с потолка? Это заимствовано из иностранных газет, а им нравится рисовать такие картины». — «А зачем?» — «Наверно, затем, чтобы поднять дух противников Гитлера внутри Германии и за ее пределами». — «Разве это плохо?» — «Конечно, неплохо, — согласился Тербунин. — Для пропаганды». И почти тут же добавил: «Но не для командного состава наших Вооруженных Сил. Мы должны знать противника таким, каким он есть, потому что, если дело дойдет до войны, сражаться нам придется не с картинкой, нарисованной фантазией, а с большой, хорошо подготовленной и дисциплинированной армией, вооруженной современной техникой».

То, что услышал я от Тербунина, расстроило меня всерьез, и он, видимо, чтобы успокоить меня, сказал, что наше высшее командование, безусловно, знает действительное положение в вооруженных силах Германии и не полагается на газетные сообщения. И я надеюсь, что дело обстоит именно так.

Страшно жалею, что «отвертелся» от политических занятий с немцами, работавшими в Москве, к чему хотели привлечь меня Володя Пятов и ты, и сейчас знаю немецкий язык слабовато. Как бы он пригодился мне ныне! Теперь приходится заниматься языком вечерами. Тяжело, а надо: мне приказано готовиться к работе среди солдат и населения противника, а немецкий язык — первая мера готовности. Так-то! Пиши на Москву.

Ефим».