Сумерки в полдень

Чэдуик, обычно любивший подтрунивать над англичанином, на этот раз подавленно согласился с ним. Всматриваясь в искаженные злобой лица коричневорубашечников, он с горечью заметил:

— Такие лица бывают только у пьяных бандитов, охваченных желанием убить свою жертву, убить во что бы то ни стало. Или искалечить на всю жизнь…

И, вглядевшись внимательнее в первые шеренги стоявших на поле людей, а затем переведя взгляд на гауляйтеров, на министров и, наконец, на Гитлера, Антон поразился общему для всех них зверскому выражению глаз, орущих ртов, этой дикой страсти калечить, убивать. Лишь теперь фашизм, который был для него просто ругательным словом, предстал перед ним в своем истинном страшном обличье. Антон увидел лицо жестокого врага рядом, вплотную, как однажды в детстве увидел бандита, который пытался влезть ранним утром в открытое окно карзановской избы. На всю жизнь запомнилось это обросшее щетиной, искаженное злобой лицо человека, сверкнувший в его руке нож. Антон тогда в ужасе закричал и разбудил отца, мать, соседей. Бандита схватили, обезоружили, но жуткое воспоминание преследовало потом Антона многие годы. И сейчас, увидев лица нацистов, Антону хотелось закричать. Закричать с такой силой, чтобы всполошить всех людей и заставить их схватить и связать это страшное чудовище! Но закричать он не мог. Он должен был действовать! Непременно что-то сделать, чтобы помочь обуздать, обезвредить чудовище, обезумевшее от ненависти и жажды крови. С этой решимостью Антон вернулся на вокзал.

Вечером Гитлер отбыл специальным поездом из Нюрнберга, но не на север, как предполагалось, в Берлин, а на юг, в Мюнхен. Опасаясь заговоров и покушений, Гитлер никогда заранее не объявлял о планах своих поездок, а уже известные планы менял в самый последний момент: он больше доверял своей «интуиции» и хитрости, чем многочисленной охране.

Часом позже «зондершнельцуг», доставивший дипломатов и корреспондентов в Нюрнберг, двинулся в Берлин.

Глава четырнадцатая

Лишь в Берлине Тихон Зубов, Володя Пятов и Антон оказались наконец без назойливой «опеки» бравых чиновников с нацистскими повязками и избавились от настороженно-наблюдательных глаз Бауэра. Друзья прошли гулким вокзалом на площадь, где их поджидал тот же полпредский шофер Сидоренко, который привез Антона и Володю сюда шесть дней назад. Он помог им уложить чемоданы в багажник и, сев к рулю, повернулся к Пятову:

— Куда поедем? В полпредство? Или по домам?

— В полпредство, — сказал Володя и лишь после этого оглянулся на друзей: дескать, не так ли?

— А может, сначала по домам? — предложил Тихон Зубов. — Отдохнем немного и перекусим. Осточертели мне сосиски с зауэркраут-капустой и пивом.

— Нет, сначала в полпредство, — повторил Володя Пятов. — Доложим Григорию Борисовичу, а потом можно и по домам.

— Не думаю, что Двинский очень обрадуется тому, что мы доложим, — заметил Тихон, глядя в светлый, подстриженный по немецкой моде затылок Володи.

— Обрадуется или не обрадуется, а доложить все равно надо, — отозвался тот, не поворачивая головы. — И чем скорее, тем лучше.

— Ну, как хочешь, — уступил Тихон, но добавил: — По-моему, с такими новостями лучше не спешить.

Пятов промолчал, и Сидоренко повел машину в сторону Аллеи побед — к полпредству.

Унылое берлинское утро с серым, как задымленная стеклянная крыша вокзала, небом и холодным ветром, гнавшим по мостовой пыль и жухлые листья, угнетало, вызывая в сердце Антона тоску и желание поскорее убраться отсюда. После Нюрнберга все представлялось ему беспросветным, и искра надежды на скорые перемены, зароненная Юргеном Риттер-Куртицем, почти совсем погасла. Двинский был прав: германские генералы не поднимут руку на Гитлера. Еще одно подтверждение этому Антон получил только вчера на нюрнбергском вокзале, куда корреспондентов, как и дипломатов, доставили для проводов Гитлера. Пока человек с клоунскими усиками прощался со своими приспешниками, военные, стоявшие на платформе ровной шеренгой, пожирали его глазами с усердием вымуштрованных солдат. Стиснув тонкие губы и выпятив подбородки, генералы повертывали головы в ту сторону, куда направлялся Гитлер. Надменные, заносчивые, чопорные дворяне в военных мундирах, вызывавших трепет у немецкого бюргера, выказывали «богемскому ефрейтору» преданность, присущую наемникам или лакеям.

— Можете вы поверить, что эти люди способны оказать ему сопротивление? — спросил тогда стоявший рядом Чэдуик, заставив Антона вздрогнуть: неужели «всезнающий» американец способен угадывать чужие мысли? Но тот обращался не к нему, а к Фоксу.

— А разве тут говорят о сопротивлении? — ответил вопросом Фокс.

— Тут я не слышал, — сказал Чэдуик. — Но в Англии и у нас, в Америке, любят порассуждать или помечтать об этом. А после майских событий даже писали о намерении военных избавиться от Гитлера.

Фокс поправил очки и пристально оглядел военных.