Сумерки зимы

Макэвой провел языком по пересохшим губам. Снова посмотрел на женщину в кровати. Закрыл глаза. Вгляделся внутрь себя. Скрипнув зубами, вдавил массивный кулак в лоб, будто пытаясь ухватить ниточку, которая совсем рядом…

– Сержант, вы в порядке?

У него потемнело в глазах. Комната начала раскачиваться. Ноги сделались ватные, словно не способные удержать груз его скачущих мыслей.

– Подождите здесь, – встревоженно сказала доктор Страуб, помогая ему опуститься на пол и привалиться к стене. – Я принесу воды.

Стукнула дверь, и Макэвой остался наедине с женщиной в коме. Его могучее тело поникло – вылитый ребенок: ноги вытянуты на деревянном полу, тяжелая голова бессильно свесилась на грудь.

Он собрался и поднял голову. Сфокусировал взгляд на книжном стеллаже: романы, поэтические сборники, сказки, мифы.

Протянул руку, наугад снял с полки томик.

Название расплывалось перед глазами. Он сморгнул. Сосредоточился.

Библия.

Он тихо рассмеялся и открыл книгу.

Страницы осыпались точно жухлые листья. На коленях Макэвоя лежала горка из разорванных листков. Он с изумлением перевел взгляд на пустую картонку раскрытой обложки.

Яростно неровными буквами там были написаны три слова, многажды и с силой процарапанные в бумаге, – с силой достаточной, чтобы вспороть человеческую плоть.

НЕПРАВЕДНОЕ РАЗМЕЩЕНИЕ ЧУДЕС

И посреди этой мантры, в хаосе злобных букв и взбесившихся каракулей, – библейский текст, вдавленный в картон все той же разъяренной рукой:

И возгорится гнев Мой на него в тот день, и Я оставлю их и сокрою лице Мое от них, и он истреблен будет, и постигнут его многие бедствия и скорби, и скажет он в тот день: «не потому ли постигли меня сии бедствия, что нет Бога моего среди меня?» (Втор. 31:17).

Макэвой с натугой встал; клочки Библии ссыпались на пол, когда он рывком распрямился.

Тяжело дыша, он силился осмыслить эту ярость, впившуюся в строки Писания.

Новым взглядом посмотрел на женскую фигуру в кровати.

Лихорадочно пролистал уцелевшие в переплете страницы; смятые даты маниакального календаря.

Среди них – лист, расчерченный переплетающимися плавными линиями, точными, завершенными.

Он перебрал листки; среди свирепых слов и пляшущих каракулей обнаружились рисунки тушью – абстрактные сплетения, в которых угадывалась идеальная точность.

В глазах у Макэвоя снова все расплылось, на сей раз от набухших слез, и только рисунки оказались в фокусе этой недолговечной линзы.

На всех рисунках была Энн Монтроуз. Эти замысловатые, с изумительным тщанием выписанные абстрактные линии на самом деле складывались в ее лицо, улыбающееся, живое.

В точности как на недавно виденном рисунке.

Он перебрал, разглядывая, листки. Поэзия, которую Энн пробудила в рисовальщике. Улыбается. Смеется. Спит…

Макэвой поднес поближе к глазам последний рисунок. Тщательные линии и штрихи покрывали листок, вырванный из блокнота.

Спящая Энн Монтроуз на кованой кровати под пологом – руки покоятся на покрывале, волосы рассыпаны по подушке.

В нескольих местах рисунок размылся. Слезами?

Макэвой перевернул листок.

Подпись и дата – чуть более недели тому назад.

Он бросился к двери.

Выдернул из кармана мобильник.

Набрал номер единственного человека, у которого достанет умения воскресить мертвого.

Глава 5

Три часа спустя Макэвой подъехал к больнице в Уэйкфилде. Снег пока не добрался до этого форпоста Западного Йоркшира. Холод продирал до костей, а липкий мокрый воздух будто выдохнули больные легкие.

Макэвой отбросил волосы с глаз. Поежился, поднял воротник.

Глотнув напоследок ледяного киселя, решительно шагнул в автоматические двери, пересек линолеумное пространство цвета горелого жира. У регистратуры приемного отделения кто-то не поленился развесить рождественские украшения, но все эти флажки выглядели непристойностью на фоне осыпающейся штукатурки и потолка в бурых потеках.

Он старательно изображал, будто знает, куда идет. Миновал стойку, даже не повернув головы, наугад выбрал коридор и, судя по табличкам, оказался в отделении онкологии. Решив, что это не самое удачное направление, свернул в другой коридор, уходивший влево. И вжался в стену: две полнотелые нянечки, сплошь тугие округлости, обтянутые голубой униформой, едва не переехали его тележкой со стопками постельного белья.

– Поберегись, – пропыхтела старшая; вязкий йоркширский говорок.

– Тесновато у нас, а? – хихикнула вторая. Рыжие волосы классического йоркширского оттенка, на носу – лет десять как вышедшие из моды очки с круглыми стеклами.

– Ну, будь мне суждено угодить под колеса, более симпатичную пару убийц и представить нельзя. Можно поинтересоваться, я правильно иду в отделение интенсивной терапии?..