Сумка волшебника

Дидона горько зарыдала
И долго с белого лица
Платочком слёзы вытирала.
«Когда б, — сказала, — молодца
Энея я бы увидала,
Тогда б весёлой снова стала,
И был бы светлый праздник нам!»
Тут хлоп Эней, как сокол с лёта:
«Я здесь, коль вам того охота!»
И падает к её ногам.

Ну, естественно, на радостях по случаю такой счастливой встречи пошёл пир горой:

Все пили снова, ели снова,
Таких поищешь едоков, —
Да всё с тарелочек кленовых,
Из новых обливных горшков:
Свиную голову под хреном,
Потом лапшу на перемену,
Пришёл черёд и индюку,
За саломатой ели кашу,
Там путрю, и зубцы, и квашу,
И коржик с маком на меду.
И пили кубками сливянку,
Мёд, пиво, брагу, что могли,
И просто водку, и калганку,
Для духу можжевельник жгли,
Бандура горлицу бренчала,
Сопелка зуба задувала,
Свистела дудка невпопад;
И после скрипки заиграли,
Дивчата бойко танцевали
И чоботами били в лад.

Гулянка и празднества продолжались и на другой день, и ещё много дней, пока Зевес, спохватившись, что герой что-то уж очень сильно засиделся в Карфагене, не послал своего вестника Меркурия с приказанием Энею убираться вон из Карфагена и плыть с троянцами дальше, чтобы исполнить всё предначертанное ему богами.

Меж тем покинутая Дидона, не находя себе места, плакала и металась по своим пустым покоям. Потом в отчаянии сложила костёр и подожгла его. Потом...

Перед огнём Дидона встала,
Разделась мигом догола,
В огонь одёжку побросала
И молча на костёр легла.
Над нею пламя полыхало.
Покойница в дыму пропала,
Она разлуки не снесла,
Любви по гроб не изменила;
И тело на огне спалила,
И чёрту душу отдала.

Все примеры переведённых на русский язык строф я до сих пор брал из первой части «Энеиды». Делал я это намеренно, чтобы дать почувствовать не только строй языка переводчика, но в какой-то степени и изначальную ритмичность движения материала, стройность и логику сюжетного построения. Кроме того, выбранные образчики перевода свидетельствуют, на мой взгляд, о том, какие трудности стояли перед переводчиком, впервые за сто пятьдесят лет существования блистательной поэмы взявшимся за перевод её на русский язык.

В сущности говоря, эта блистательность, эта неповторимая прелесть текста, вместе с высочайшим мастерством автора, были сами по себе, пожалуй, одной из главнейших трудностей, задержавших перевод прекраснейшего творения на полтора столетия.

Трудности эти бесчисленны. Трудны: необычное богатство языка, его первородная народная стихия, его яркая образность, его изобразительная сила, великолепное исчерпывающее знание всех тонкостей народного языка, быта, нравов, обихода народной украинской жизни, столь же великолепно воплощённых в текучем, гармоничном, непринуждённом стихе. Необыкновенна и яркость, густота колорита, точность и живописность конкретных деталей быта, убранства, одежд, яств, напитков, причёсок, чеботов, шляп, убранства стола, хат, челнов.

К слову сказать, эти детали обихода и убранства столь красочны, что иной раз почти невозможно найти им в русском языке и в русском обиходе равноценных двойников-заменителей. Особенно досаждали мне женские наряды. Как только Юнона, Венера, Дидона, Лавися или другие жинки земного или божественного происхождения начинали причепуряться, так хлопот с ними не оберёшься. Ну вот, к примеру, Юнона, делающая свой туалет перед тем, как отправиться навестить Эола,

Сховала пiд кiбалку мычку,
Щоб не свiтилася коса.

Ну как переведёшь эту самую «кiбалку»? Как найти русское подобие этого головного убора? «Кокошник» или «повойник»? Ни то, ни другое, ни что иное. Да если б, скажем, «кокошник» и был идентичен «кiбалке», он и тогда не годился бы, так как он слишком русский и не дал бы понятия о наряде украинки. Надо сказать по-русски и. остаться в украинской стихии, да к тому же в стихии не сегодняшнего украинского языка и не сегодняшней Украины, а в стихии восемнадцатого века и даже более древнего строя языка, уклада — вот в чём страшная трудность перевода «Энеиды».