Сумрачные грёзы

Не дожидаясь ответа, Василий ушел в соседнюю комнату и вскоре вернулся с полупрозрачным внутренним конвертом, в который ловко засунул пластинку.

Иннокентий Петрович послушно забрал упакованный винил и засунул под мышку. По его затылку все еще бегали мурашки, рожденные странным шепотом, который на грани сознания Лисицын расслышал в комнате, но ничего подобного больше не повторялось.

Рассчитавшись с младшим Федосовым за выбранные экземпляры коллекции покойного, Иннокентий, наконец, с чистой совестью отправился к себе домой. Через плечо у него был перекинут ремень старинного тяжелого футляра, в котором плотно друг к другу были уложены новые пластинки. И Лисицын, не скрывая своего внутреннего ликования, вовсю улыбался, шагая по улицам, укрытым вечерней мглой.

Ближе к полуночи, когда Иннокентий уже чувствовал, как на него волнами накатывает усталость, он по привычке заварил черный чай и направился в комнату, вокруг которой крутилась вся его жизнь. Через закрытые жалюзи не пробивался ни лунный свет, ни свет фонарей, и только минималистичный торшер на высокой ножке бросал желтое тусклое пятно на пол, разгоняя тьму. С удовольствием тяжело осев в излюбленное продавленное кресло, стоявшее посередине комнаты, Лисицын на мгновение закрыл глаза, позволяя телу расслабиться. Но почти сразу же ему на колени запрыгнуло что-то увесистое и теплое.

Французский бульдог по кличке Брамс удобнее устроился на своем хозяине и преданно заглянул ему в глаза, чуть повернув голову на бок. Его черные округлые уши легко дрогнули.

– Ну что, мой хороший? – Иннокентий мягко улыбнулся, рукой поглаживая собаку по спине. – Сегодня у нас богатое пополнение коллекции. Только взгляни: «La Corde Raide» 77-го года и прекрасно сохранившаяся пластинка 81-го года – «Ma Vie Est Une Chanson» Мирей Матьё. А я даже и не подозревал, что она может быть у кого-нибудь в нашем городе.

Брамс внимательно слушал тихий голос хозяина, будто понимал, о чем тот говорил.

– Хотя для начала, прежде чем приступать к десерту, давай-ка вот что послушаем.

Иннокентий взял с журнального столика, стоявшего неподалеку от кресла, отложенную в сторону пластинку без этикеток, упакованную лишь в один внутренний конверт.

– Что же такое мог слушать этот Федосов? – покрутив в руках винил, Лисицын перевел взгляд на Брамса, который высунул розовый язык и продолжал послушно сидеть на коленях хозяина. – Я помню, лет пять назад удалось мне пересечься с ним на одной барахолке. Тогда все продавцы только и говорили, что сам господин Федосов изволил почтить своим присутствием торговые ряды и ищет необыкновенные пластинки. И я еще подумал, какой он, наверное, особенный должен быть человек, раз о нем говорят с придыханием, а его выбор винила обсуждают на всех углах. Любопытно было бы узнать о его собственных музыкальных вкусах.

Брамс беспокойно завозился, царапая подпиленными когтями домашние штаны Иннокентия.

– И зачем я только тогда к нему подошел, Брамс? До сих пор вспоминаю, и самому стыдно становится… Он стоял у какого-то прилавка, лысеющий, в клетчатом пиджаке, в протертых на коленках брюках, но зато в лакированных ухоженных туфлях. Такой одновременно нелепый и статный образ. Я подошел, представился, начал какую-то невразумительную вежливую беседу, а он просто развернулся и ушел. В первое мгновение мне показалось, что он мог меня не расслышать, но нет. Едва я подошел вновь, как он злобно сверкнул своими черными глазами и шикнул на меня, как на какую-то дворняжку: «Пошел отсюда, побирушка». И в тот момент я понял, что нам с ним не по пути. Он – человек бескультурный, с гнильцой…

Чуть покряхтев, по-старчески поводив плечами, Иннокентий протянул руку к проигрывателю на журнальном столике и положил безымянную пластинку на диск. Сняв заглушку с звукоснимателя, он щелкнул тумблером, опуская иглу на винил.

– Однако люди благоговели перед ним вовсе не из-за тяжелого характера, а из-за его отношения к музыке и собственной коллекции, Брамс. Понимаешь? И для меня безмерно важно знать, что же любил этот склочный старик…

Послышалось шуршание иглы, мягко скользившей по канавкам. Лисицын, положив ладонь на загривок пса, закрыл глаза и растекся по креслу, приготовившись впитывать музыку всеми фибрами души.

А игла все бесцельно царапала пластинку, не высекая ни единого звука. Прошла минута, а затем другая, но Иннокентий, как он ни вслушивался, не мог различить ничего, кроме шорохов.

– Весьма странно.

Лисицын решительно остановил воспроизведение, перевернул пластинку и вновь установил иглу.

На этой стороне шуршание словно бы стало громче и объемнее. Оно наполнило собой комнату, пропитало все стены, заклубилось в углах, словно туман, и проникло в шкафы, вливаясь терпким ядом в каждую пластинку коллекции. Но Иннокентий этого не заметил – он лишь напряженно прислушивался к винилу, нахмурив кустистые брови, пытаясь разобрать хоть что-нибудь, вычленить из шепота иглы мелодию или любые иные звуки.

И вскоре он услышал то, что желал услышать.