Тем временем Жак болтал без умолку, носился по комнате, вытаскивал из ящиков и демонстрировал всякие редкости, — китайский веер, кусок кашемира, изумительную шаль, похожую на звездное небо, — и как будто не испытывал того тягостного ощущения, от которого мои ноги словно врастали в ковер, движения делались медленными, язык прилипал к небу, — ощущения скованности, неловкости, от которого пол подо мной ходил ходуном, как палуба при сильной качке.
Да, я болен! Я болен.
Жак наконец нашел шахматы, и я, оглядываясь в поисках места, куда их можно было бы поставить, заметил у двери маленький ломберный столик. На зеленом сукне ярко выделялось невскрытое письмо: очевидно, его положил туда коридорный, когда пришла вечерняя почта. Я вспомнил о тревогах директора и уставился на этот белый прямоугольник с жадным любопытством. Адрес был написан наклонным женским почерком, изящным и властным. О каком срочном деле могла идти речь в этом письме, брошенном в пустоту и тишину комнаты? Долорес? Конверт притягивал меня, как магнит, в нем словно сосредоточилась тревога, которой была пронизана эта комната и которая мучала меня с первой минуты, как мы здесь оказались. Чтобы освободить место для шахмат, я взял письмо — оно жгло мне пальцы, и, спеша от него избавиться, я положил его на кровать.
И теперь меня охватил необоримый страх. Страх, что Аллан вернется и застанет нас —
В коридоре послышались шаги. Я с необыкновенной, болезненной отчетливостью расслышал, как Аллан у двери комнаты прощается с Кристель, — но тут я заметил изумленный взгляд Жака, и до меня дошло, что он задал мне какой-то вопрос и ждет ответа, а я только механически улыбаюсь. Нервы у меня были напряжены до предела: я услышал приближающиеся шаги, и вот дверь открылась. Наконец-то! Я испытал чувство безмерного облегчения — так, наверно, чувствует себя преступник, признавшийся в содеянном.
В это, конечно, трудно поверить, — но и рассказывать об этом нелегко.
Аллан вошел, увидел меня и на мгновение остановился в замешательстве — потом совладал с собой и с присущей ему обаятельной непринужденностью, как ни в чем не бывало, стал убедительно играть роль хозяина дома, принимающего гостей… Я краснел, бледнел, то захлебывался словами, то замыкался в молчании; наконец, как маятник, постепенно обретающий равномерное движение, пришел в себя — но тут краем глаза заметил
Несколько минут продолжался почти бессвязный разговор: с бьющимся сердцем, с затуманенной головой, совершая над собой неимоверные усилия, я произносил какие-то слова. Аллан, слегка удивленный моим состоянием, озадаченно поглядывал на меня. Я был предельно возбужден.
— Туг вам письмо, оно лежит на кровати, — произнес я, едва не задохнувшись. Я чувствовал, как лоб и ладони у меня покрываются потом. Я сделал это замечание совершенно невпопад, прервав Аллана на полуслове, как человек, который, запыхавшись, прибегает сообщить о пожаре или чьей-то внезапной смерти.
Очевидно, мое заявление прозвучало настолько неприлично, что даже Жак, чье наивное спокойствие во время всей этой сцены казалось мне почти неправдоподобным, встрепенулся и с глупым видом уставился на меня. На мгновение воцарилось замешательство: это было чудовищно.
Потом Аллан, все же слегка нахмурившись, взля письмо, не говоря ни слова и не сводя с меня глаз.
Я перечитываю написанное и горько улыбаюсь: вот до чего может дойти обычно послушное воображение, когда оно не на шутку разыграется. Как объяснить такой невероятный, ничем не оправданный приступ малодушия, такую нервическую слабость, проявленную под воздействием пустых, детских страхов? При воспоминании об этой нелепой панике у меня до сих пор еще выступает холодный пот, непроизвольно сжимаются челюсти. Неужели я схожу с ума?
Все еще пытаюсь понять, что именно в этой комнате могло вызвать у меня такую неодолимую тревогу, такое ощущение жути? Пытаюсь — и не понимаю. Это была обычная комната. И вовсе не мрачная, а, напротив, даже уютная. Когда Аллан вошел, он протянул мне руку (он только на миг замешкался), своим радушием, своей доброжелательностью он, казалось, хотел убедить меня: "Здесь нечего искать".