Сундук с серебром

Через полчаса Тоне прощался со священником, державшимся с благожелательной строгостью, но все же дружелюбно.

— Венчайтесь, и все будет хорошо, — говорил он Тоне. — Только она сегодня же должна уйти к себе домой! До свадьбы пусть остается дома. Понял? Сейчас же чтобы шла!

Тоне обещал исполнить все в точности. Он чувствовал себя перед священником маленьким несмышленышем. Но все же возвращался он с более легким сердцем, и путь показался ему короче.

12

Жена Осойника стояла у очага, когда Марьянца вошла в дом. При виде дочери Осойничиха от изумления и неожиданности всплеснула руками и села на лавку.

— Ты, дочка? Да ведь до святого Юрия еще далеко!

— Я замуж выхожу, — выпалила Марьянца.

Она знала, что ее будут ругать, если она расскажет все, как было: отругают и в том случае, если она расскажет хотя бы половину, и поэтому поспешила выложить то, что, по ее убеждению, должно было сразу утихомирить мать.

И в самом деле, Осойничиха не могла вымолвить ни слова. Она была и обрадована и испугана. Быстро оглядев дочь и не обнаружив в ней никакой перемены, она спросила:

— За кого ж ты идешь?

— За хозяина.

— Да ведь Лайнар из Планины не может жениться, он не вдовец.

— А я уже не там. Три месяца как у Ерама на хуторе живу.

— И я об этом ничегошеньки не знаю! — воскликнула мать.

— Так кто ж в этакую зиму будет домой ходить? — оправдывалась Марьянца.

И так как мать, внутренне укорявшая себя за то, что слишком мало думала о дочери, промолчала, Марьянца добавила:

— Я ушла с места, а Ерам встретил меня на дороге и уговорил идти к нему.

— И теперь он на тебе женится? — Осойничиха не могла отделаться от некоторого недоверия.

— Мать у него померла, он остался без хозяйки, — торопливо пояснила дочь, — посватался ко мне, я и согласилась.

— Когда же свадьба?

— Как можно скорее. Недели через три, через четыре.

— Уже? Иисусе Мария! Да у нас же ничего не готово!

Сам Осойник отнесся к новости хладнокровно и некоторое время ходил по сеням, заложив руки за спину.

— Идем в горницу! — сказал он.

Он пододвинул к дочери каравай ячменного хлеба и нож; она отрезала себе ломоть и без аппетита жевала хлеб, глядя на отца, размышлявшего столь сосредоточенно, словно речь шла о спасении души.

— Ерам? — наконец заговорил он. — Он на той стороне, около Новин. Сколько у него скотины-то?

— Две коровы, телка и поросенок. Иногда еще бычка держит, а кур я уж и не считаю.

Осойник молчал: он мысленно взвешивал коров, телку и поросенка, прикидывал возможное количество кур.

— Луг у него за домом, на склоне, — снова проговорил он. — А поля поврозь раскиданы, да? — спросил он, словно от этого зависело, быть свадьбе или не быть. — А дрова откуда берет?

— Дрова из лесу, что повыше дома, прямо над лугом, — объясняла Марьянца, сметая хлебные крошки. — Один луг еще у ручья, там и большое поле…

— Гм, а картошки у него сколько родится?

— Еще есть в погребе, — ответила дочь. — И свекла с морковью тоже есть. И сено. Вполне можно было бы еще одну корову прокормить и поросенка. Вот только хлеба поменьше будет.

— И я так думаю. Дом, поди, деревянный.

— Зато теплый, — возразила Марьянца.

Осойник снова задумался.

— Не знаю, выйдет ли что из этого, — сказал он — не из внутреннего убеждения, а так, для виду, чтобы не говорили, будто он только этого и ждал.

В Марьянце все затрепетало. Даже если бы она не думала о своей беременности, она так сжилась со своей будущей ролью жены и хозяйки, что ее кровно задели слова отца, хотя она и знала, что это говорится только для виду. Кусок застрял у нее в горле, глаза налились слезами.

Отец заметил ее волнение и отвел глаза в сторону. Он уже пожалел, что так сказал, но брать свои слова назад не хотел и принялся ходить по комнате. Увидев, что дочь снова жует хлеб, он остановился.

— А в кубышке-то припрятано у него сколько-нибудь?

— Полный сундук талеров, — не подумав, брякнула Марьянца.

— Что ты сказала? — окаменел Осойник.

— Полный сундук талеров, — повторила она. И поправилась, чтобы было правдоподобней: — Уж полсундука-то наверняка будет.

Дочь смотрела так открыто, голос ее звучал так убедительно, что Осойник не посмел ни в чем усомниться. К тому же он вспомнил, что еще в молодости слышал россказни о Лесковеце и пачках банкнот.

— Ну что ж, выходи за него.

— Ладно.

У Марьянцы камень с души свалился.

— Когда он сватов пришлет?

— Так он уж меня спросил, — сказала дочь.

— И правда. Но свататься-то он все-таки придет?

— А зачем? Я так и так за него пойду.

— Все-таки пришел бы поглядеть, — стоял на своем отец. — Мы же ведь и не знакомы путем.

— Поглядеть придет, — сдалась дочь, — да и насчет приданого поговорить надо.

Осойник ходил по комнате и молчал.

— С пустыми руками-то вы меня, чай, из дому не отпустите. — У Марьянцы задрожали губы. — И телку вы мне обещали.

Отец все ходил по комнате и ответил не сразу.

— Сначала повидаемся да потолкуем, — сказал он не без запальчивости. — Цыганской свадьбы устраивать не будем. Коли я что обещал, то и дам.

После этих слов отец и дочь замолчали.

13