Сундуковские гостинцы

Мальчонка засыпает, а я хожу по комнате и думаю, как успокоить Шурку. Затем вновь рисую зайца. Кладу этот второй рисунок в шкаф.

Утром Шурка поднялся рано. Осторожно, чтобы не разбудить нас, он подкрался на цыпочках к шкафу, открыл дверцу и тихо вскрикнул:

— Не сбежал!..

А на рисунке за одну ночь появилось снежное поле. Вырос лес, вечно шумливый и звонкий. Даже слышно, как по его верхушкам пробегает ветер.

Глубже к опушке чернеет еловый пень. На пне сидит мальчонка. Он держит на коленях зайца и поглаживает его продолговатой ладонью.

— Видел? Видел? — кричит мне Шурка.

— А что именно? Если ушастого зайца, то вижу.

— Нет, понимаешь, мальчик беляка приручил, — улыбается брат. — Это дружба, понимаешь? Теперь заяц никуда не убежит!

Я тоже счастливо улыбаюсь. Действительно, теперь заяц убежать не может, потому что от дружбы не убегают.

Спелое лето

Генка Свистун не выносит жары. Он весь день отсиживается в речке-безымянке.

Только в обед он выбирается из воды на берег. И то с неохотой: домой обедать зовут. На его чёрных, будто вымазанных в саже волосах блестят увесистые капли.

От избытка бодрости Генка яростно свистит. Потом скачет на одной ноге, чтобы вытряхнуть забравшуюся в уши воду. Домой он бежит через огороды — так прямее.

Возле избы мать стирает белье. Генка стоит рядом с матерью, наблюдая за этой нехитрой, но утомительной работой.

А полдень горячий.

— Уф!.. — хрипит отец, появляясь под черемухой. Он колхозный бригадир. И приходит завтракать всегда посредине дня.

— Ты что, папа? — Генка заглядывает ему в глаза. — Устал?

— Нет… Не устал. Жара! — говорит тот и расстегивает ворот вылинявшей на плечах гимнастерки.

— Тогда сходи на речку, выкупайся.

— Ишь ты, умник нашёлся! — злится отец. — Я-то выкупаюсь, а хлеб как?.. Али тоже выкупаешь?

Генке неловко за себя.

— Пап… а пап?

— Ну чего тебе?

— А без дождя пропадает хлеб?

— Пропадает, сынок, осыпается.

Отец пыльным рукавом вытирает вспотевший лоб. А Генка глядит, как мать выжимает белье и вода все время стекает струями на траву. Она серебрится. Кап… кап… — звенят водяные капли.

Отец, совсем разомлев на жаре, стаскивает с плеч гимнастерку и бросает ее в мыльное корыто. Пена, подрагивая, взбирается на рубаху.

Генка вглядывается в пепельно-серое небо. Где-то далеко в небе затерялась тучка. Одна-единственная, крохотная.

Слышно, как у ног Генки разбрызгивается из корыта вода — это мать выкручивает выстиранное белье… Капли гулко стучат о песок.

Отец вынес из избы кувшин с простоквашей и ломоть хлеба. Он ест прямо из кувшина, аппетитно вздернув подбородок.

Генка отворачивается от него и снова вглядывается в небо. А тучка как бы застыла на месте. Если бы ее достать с неба и выкрутить, как белье, но этого случиться не может.

Генка вразвалку направляется к отцу, садится рядом на крыльцо и слушает, как из белья капает дождь. Пусть маленький, редкий, но задиристый.

А солнце поливает жарой как из ковша. Пахнет лопнувшей на вишнях корой. Стоит спелое лето.

Лёнька из Ольховки

Я обожал смекалистых, озорных мальчишек. Тихонь недолюбливал. Но один такой тихоня заставил меня изменить своё мнение о них. Был он родом из Ольховки. Звали его Ленька. А еще дразнили по деревне Кнутом, потому что он был длинный и тонкий, как цыганский кнут.

Ольховку знали все заядлые грибники. По осени тут грибок хоть косой коси. Я приезжал в Ольховку каждое лето. Останавливался в крайней избе у бабки Балабосихи. По соседству с бабкой жил знакомый мне Ленька Кнут.

В этом году грибы задерживались. Их не пускала из земли сушь. Но я сомневался, что грибов нет, и сам решил побродить по перелескам.

— Не сбивай понапрасну ног, говорили мне женщины. — Неурод у нас в нынешнем году. Все лето в поле работаем, а чтобы грибы увидели, такого не случалось.

Подпирая ветхий тынок спиной. Ленька снисходительно улыбался.

— Ну, а ты чего смеёшься? — злились женщины.

— Кто захочет найти, тот всегда находит, — хорохорился он.

— Гляди, какой быстрый, — говорили ольховцы. — Мы не находили, а он найдет…

— Запросто, — задирался Ленька и плевал на пыльную дорогу.

В тот день мы подались по грибы в полдень. Исколесили все поляны, заглядывали под каждый куст, но ничего не нашли.

— Пустая затея, — вздохнул Ленька.

— Почему? — спросил я.

— Нет их, грибов, — горестно сказал он и быстро зашагал в осинник.

Я предложил возвращаться в Ольховку. Ленька наотрез отказался:

— Нельзя нам в Ольховку днем — засмеют.

Я согласился с ним. Надо переждать дотемна.

Ленька присел на полусгнивший, давно поваленный ствол ели, сорвал травинку и принялся её жевать. Я стал переобуваться, но Ленька зашипел на меня:

— Тихо, поглядите за бугорок.

Я привстал немного, глянул в молодой осинничек и сразу же затаился. Из осинничка вынырнул ёж. Он медленно перешел тропку и скрылся в траве. На спине у него краснели наколотые грибы. Ёж передвигался тяжело. Ему мешала ноша.

— Спасибо тебе, ёж, — хохотнул Ленька. — Теперь обследуем осинничек. Там должны быть грибы, заключил он.

И мы, пересекая бугорок, направились в низину.