Суоми

За эту новую, то есть старую, то есть родную проклятую фамилию, об которую даже классная язык ломала, на первой же большой перемене меня умыли кровью так, что пионерский галстук пришлось после звонка без мыла застирывать в мужском сортире. Чего там говорить! — Ов, не — ов, но за прожитые под псевдонимом годы привык я к беспроблемности, которую давала мне фамилия отчима в мире, где всё необычное, как оказалось, надо защищать ударом на удар. Что я теперь и делал. Совершенно не понимая, чего ради машу я кулаками. Поскольку только одно было за мной в тылу — сиротство. Теперь даже в квадрате. Отец, родной, но мертвый, от перемены звука не воскрес, тогда как живой, пусть не родной, ушел на задний план на пару с хорошей и простой своей фамилией.

— На — нен.

— Вернули, значит?

Молча я кивнул.

— Ну, слава Тебе, Господи! — воскликнул дед, смутив таксиста. — Всё! Можно умирать спокойно.

С переднего сиденья я оглянулся на него — бессмысленно счастливого.

— Типун на язык, — сказала бабушка сердито.

Доставлен был я прямо к столу, раздвинутому и накрытому знакомой с детства «пароходной» скатертью. Посреди белого увидел вдруг орнамент, тоже белый, но не матовый, а с сияющим отливом вокруг каких-то огромных ключей над с ошибкой написанным словом Amerika. Раньше не замечал. В глаза не бросалось, да и сверху никогда еще не взглядывал, не будучи еще такого роста, как сейчас.

Однако с чего вдруг праздник? В честь меня?

Зная, что обожаем, все же не поверил.

На кухне тетя Маня катала скалку в облаке муки. Когда они с бабушкой делали пироги, всегда подвязывались косынками, чтобы не капать по€€том. Но в тесто сейчас ронялись слезы:

— Не любит он ее! Прописка ленинградская нужна!

— Кто кого?

— Еще не знаешь? Твоя крестная замуж выскочила.

— За кого?

— За Воропаева, — и тетя Маня стала хохотать к слезам вдобавок.

— Офицер?

— Ты не поверишь. Лыжник. Партийный, к тому же. Где это видано? Где это слыхано?! Партийный лыжник. — С новой силой всхлипывать и катать. — Ну, как я отдам свою кровинушку старому дядьке?

Я готовился увидеть в лицах картину «Неравный брак», которая в учебнике иллюстрировала ужасы царизма, но Воропаев, приведенный из ЗАГСа крестной, не давал, по-моему, повода для таких уж горьких слез. Конечно, постарше счастливой новобрачной. Нос уточкой. Залысины. Зато косая сажень в плечах. Солидное впечатление надежности. Что и подтвердил сразу после свадьбы, когда деду стало худо. Перенес на кровать, за «неотложкой» бегал. Приносил кислородные подушки, похожие на бурдюки нарушителей границы из кинокартины «Застава в горах».

Не уронил себя и на похоронах, на которые мы с мамой прилетели в сентябре того же года.

После того как деда отпели в церкви Николая Чудотворца и предали питерской земле, в болотности которой впервые пришлось убедиться воочию, раз сто услышал я на поминках, что остался теперь один в роду. Со мной — преемником и продолжателем — от этого случился приступ.

Воропаев пытался успокоить. «Идем, я фокус покажу… Смотри!» — и обнажил десны, показывая полный рот зубов. Потом повернулся проплешиной, вывинтил один и улыбнулся мне снова — с черной дыркой. Снова отвернулся — и показал полный. «А? Как я это сделал?»

Скорее страшновато было, но я оценил попытку юмора, первую и последнюю со стороны этого серьезного человека.

Всхлипы прекратились, но слезы продолжали литься.

Тогда Воропаев принес мне каталоги Американской выставки, которая прошла в Москве в начале лета, когда последний раз я видел деда своего живым. Я лежал в Маленькой комнате, которая пахнула вполне счастливым ленинградским браком и стала намного больше после того, как Воропаев разрушил печь в углу, толстенный цилиндр, за который заваливались без возврата мои деревянные шашки, глотал слезы и бесчувственно листал длиннющие автомобили невероятных форм, цветов и оттенков вроде «брызг шампанского».

Ну да, ну да…

Но если бы не Воропаев, они бы в доме остались без мужчины.

К ужасу бабушек, новый мужчина внедрять стал современность. ХХ век давно перевалил на вторую половину, но до Воропаева присутствовал разве что в виде немого «Телефункена», которому в детстве я любил нажимать тугие кнопки и гонять стрелку по заграничным городам. Собирая пыль на консоли, мрамор которой лопнул в блокаду надвое, трофей не принимал ничего. Другая функция. Мемориальная. Память о папе, а не слушать джаз и «Голос Америки» из Вашингтона.

Прием Воропаеву наладить не позволили.

Но прогресс пролезал тихой сапой. Я бы умер на зимних каникулах от скуки, в который раз безуспешно перелистывая «Братьев Карамазовых», когда б не воропаевские новинки — молодогвардейская серия «Подвиг», например, с захватывающей повестью «Господин Никто» про Париж и эмигрантские круги, в которые втирается пусть и болгарский, но наш разведчик.