Суперагент Сталина. Тринадцать жизней разведчика-нелегала

уровень сотрудничества Югославии с Великобританией и США в борьбе против китайского, корейского и других народов Востока;

возможная подрывная деятельность клики «Нерона» в коммунистических и прогрессивных организациях стран Азии, Латинской Америки и Европы;

наличие в стране остатков старых буржуазных партий и клерикальных организаций, направленность их деятельности и отношение к их действиям со стороны «нероновского» руководства…»

Одно только упоминание псевдонима Иосипа Броз Тито заставило Теодоро снова подумать о своем будущем и о том, к какому непростому рубежу он подходит в своей разведывательной службе. Пытаясь понять позицию Центра в отношении себя, участившиеся напоминания о соблюдении конспирации и личной безопасности, что могло свидетельствовать о сохранении его в качестве действующего разведчика на длительный срок, Теодоро все же сомневался в этом. Действительно, о каком длительном сроке нелегальной работы могла идти речь, если в разведцентре решили уже задействовать его в смертельно опасной акции? С горечью размышлял он и о том, что, к сожалению, лишен возможности посоветоваться со своими коллегами из местной посольской резидентуры, что в этой ситуации ему надо рассчитывать только на собственный разум и, может быть, стоит все же рассказать Луизе о состоявшемся в Вене разговоре с Ширяевым и выслушать ее мнение по волновавшему его вопросу. Теодоро не раз уже подумывал об этом: «Кто, как не жена, должна знать все. Тем более, если что-то случится со мной…» Однако он опасался, что Луиза будет осуждать его за то, что дал он хоть и ложное, но все же согласие на участие в «мокром деле». Сдерживало его и обещание, данное полковнику Ширяеву, хранить в глубокой тайне замышляемую Москвой суперсекретную операцию «Стервятник». И потому он тянул время со своим признанием ей, держался по-прежнему скованно и замкнуто, разговаривал с женой нехотя и скупо, словно боялся сболтнуть лишнее или провинился в чем-то перед ней.

Луиза чувствовала, что что-то сильно угнетает его. И однажды она спросила:

— Что с тобой происходит после поездки в Австрию? Ты что… вляпался в какую-то грязную историю?.. Если это так, то почему бы не облегчить себе душу и не высказать все, что в ней накопилось? Раньше ты охотно делился со мной своими мыслями и секретами, а теперь, после Вены, словно забрался в раковину и окружил себя непробиваемой оболочкой. Меня это очень беспокоит. Я впервые почувствовала, что ты не доверяешь мне…

Теодоро внимательно смотрел на нее и думал: «До чего же она все же хороша! И умница большая. А интеллигентность и поразительная скромность ее всегда удивляла многих…»

— Почему ты молчишь, ничего не говоришь? — отвлекла она мужа от тихого, бессмысленного созерцания.

Теодоро обнял ее, поцеловал в лоб и, включив громкость радиоприемника на полную катушку, начал рассказывать о своей встрече в Австрии с полковником Ширяевым и о прощальном письме на ее имя.

Закончив свой рассказ, он спросил Луизу:

— Теперь ты понимаешь, почему я был все это время сам не свой?

В конец сбитая с толку и ошарашенная рассказом мужа, Луиза шепотом ответила:

— Сердце никак не хочет понимать тебя… Ну как ты мог согласиться с предложением Центра? Больше всего удивляет меня: зачем в чужой стране зажигать пожар, в котором сгоришь сам?

— Чему быть, того не миновать, — с тревогой в голосе ответил Теодоро. — Если бы я сразу отверг предложение Москвы, всё могло бы обернуться гораздо хуже. Я как подумаю обо всем этом, так все больше начинаю убеждаться в том, как чертовски трудно жить и работать разведчику в чужой стране, в чужой среде. Но ничего не поделаешь, нужно жить и выживать. С детства мне внушали, что судьба каждого человека уже предопределена от рождения и до последнего дыхания. И поэтому пока я жив, будем надеяться на лучшее…

Говоря это, Теодоро был как натянутая струна: прислушивался к собственному голосу — где нужно понижал его или повышал. У него, как и у любого дипломата, был отлично подвешен язык.

— Сейчас я, конечно, сожалею, что допустил грубую ошибку, что хоть и сопротивлялся я Ширяеву, но все же сдался, — продолжал он глухим, бесцветным голосом. — И потому душа моя с того времени болит только из-за того, что победило тогда черное дело, замышляемое Москвой.

Луиза с сочувствием и любовью смотрела на мужа: короткая стрижка, седеющий его бобрик, изящная одежда, всегда начищенные до блеска туфли — все это придавало его облику особый мужской шарм.