Супердвое: убойный фактор

— Утром 8 октября. Нас, оставшихся в живых, свели в роту и приказали атаковать ферму, что возле Ильинского. Ферму мы взяли, но тут появились два танка, а у нас уже и гранат не осталось. Мы начали отползать. Там в воронке я в последний раз видал Неглибко. Крови на нем не было, наверное, контузило. Больше я его не видел…»

Из показаний вышедшего из окружения курсанта Петросяна В. А.

«…нас загнали в лес. Мы барахтались в грязи. Немцы обстреляли нас из автоматов, но в грязь не полезли. Я немецкий кое-как разбираю, понял, что они сказали — сами вылезут. Сами не сами, а спустя минут двадцать фашисты начали обстреливать болото из минометов. Это был ад. Мины шлепались беззвучно, рвались глухо. Хлопок — и перед тобой встает стена грязи…

— Петросян, вас не о грязи спрашивают. Вопрос, когда вы в последний раз видали курсанта Неглибко?

— Васю? Когда выбрался из болота. Там наших много полегло. Грязью завалит, выбраться сил не было… Кто раненый…

— Петросян!! Будьте мужчиной!

— Так точно, товарищ следователь. Но и вы поймите, когда на тебя центнер грязи рухнет. Если раненый, каюк. Понимаю… Неглибко, гада, увидал под вечер. Его вели два солдата. Он был без ремня, без оружия, шел с поднятыми руками. Не раненый, сам шел, форма чистая. Чуть прихрамывал…»

— Ну, ознакомился? — спросил Абакумов. — Как ты это объяснишь — чуть запахло жареным, он сразу рванул к немцам?

— Ничего не понимаю! — признался я. — У Закруткина был приказ ждать особых распоряжений. Со дня на день его должны были отправить в Калинин. Там он должен был перейти линию фронта.

Абакумов закурил, потом откликнулся.

— Немцы взяли Калинин 14 октября. Знаешь, как он раньше назывался?

— Тверь.

— Правильно. У меня родители из-под Твери.

Он некоторое время курил, наконец ударил ладонью по столу.

— Вот что, Трущев. Ты посиди и подумай. Мой тебе совет — напиши всю правду, где, кто и когда тебя завербовал. В общем, всю подноготную.

* * *

В камере я провел почти два месяца. На допросы меня не вызывали, разве что два или три раза для уточнения моих собственноручно написанных показаний, в которых я изложил план заброски Закруткина за линию фронта. О Шееле и общем замысле операции, естественно, я не упомянул ни слова. Меня не били, но обращались жестко.

Освободили также внезапно, как и посадили — в первый день контрнаступления под Москвой. Вернули все, вплоть до расчески — у нас с этим было строго, мелочь считали до копейки.

Отвезли домой. Два дня я отдыхал. На третью ночь меня опять же на машине привезли на работу. Порученец, поднявшийся в квартиру, посоветовал одеться по форме. Меня пот прошиб — если это не амнистия, то что это? Таня не выдержала, разрыдалась и выскочила из комнаты на кухню, где моя мама держала взаперти Светочку.

Это действительно была амнистия, и в духе прежних революционных традиций, прижившихся на Лубянке со времен железного Феликса, первым делом меня отвели к Берии.

— Трющев!

Нарком снял пенсне, протер воспаленные глаза (было что-то около трех часов утра), предупредил.

— Еще один такой прокол, и ты уже не выйдешь сухим бэз воды. Понял?

— Так точно.

— Ступай. Федотов тебе все объяснит.

Федотов встретил меня сурово, сухо объяснил.

— Засучивай рукава и за работу. «Первый» внедрился самостоятельно. Имей в виду, это перспективно. Все подробности в деле.

Я, откровенно говоря, растерялся, даже обиделся. Отдал честь, повернулся через левое плечо и прямиком к двери. У порога не выдержал, повернулся и задал вопрос.

— Если «Первый» внедрился, зачем же меня держали под арестом?

Федотов снял очки, кисло глянул с мою сторону.

— Трущев, не разводи антимонии! Ты не красная девица.

Я глянул на начальника управления и нутром почувствовал, до какой степени устал этот человек, а тут я с своими антимониями.

Я заговорил торопливо, сбивчиво.

— Павел Васильевич, я не о себе. Я могу понять, если мой арест был спланирован заранее, если это была проверка, но если это выражение недоверия, как мне работать? Создается впечатление, будто меня отправили в двухмесячный отпуск, а теперь ждут, что я с новыми силами приступлю к работе.

— Видишь, какой завал? — сухо спросил Федотов и указал на гору бумаг у него на столе.

Затем вполне официально добавил.

— Такое развитие событий предусмотрено не было. Я был против ареста. Я настоял на твоем освобождении. Ты, Николай, по-видимому, в рубашке родился. Что ты можешь сказать о Закруткине?

— Готов поручиться, он не предатель. Скорее, заигрался, возможно, струсил. Когда рядом рванет мина и тебя накроет полутонной грязи, любой может сдрейфить.

— А если сломали?

— Конечно, сломать можно, только тогда он ни к черту не годится. То есть, для немцев пользы от него никакой. Использовать его в роли мелкого провокатора себе дороже. Обиженный агент опасен. Начнет болтать и прочее…

— Ты уверен?

— Так точно.