Супердвое. Версия Шееля

— Этот вопрос назрел, если не перезрел, однако мы вернемся к нему позже, где‑нибудь в первых числах августа. Я имею на тебя виды в этом вопросе, Алекс, но об этом не стоит распространяться».

« …возвращаясь в пансион, я на мгновение позволил себе вообразить, куда могла завести меня дурацкая инициатива с раскопками прошлого. Я увидал бездну под ногами, разглядел себя на самом ее краю. Волосатая рука с востока ухватила меня и оттащила от пропасти. Я мысленно вытер несуществующий холодный пот со лба и не без благодарности оценил усилия Москвы.

Они своевременно предупредили меня!

Они прислали Толика!

Если бы не эти жесты во спасение, берлинские друзья и коллеги живьем бы сожрали меня. Жизни бы не лишили, Майендорф не врал насчет любви к дочери, но ободрали бы как липку.

Это правильное выражение?»

Мне хотелось крикнуть через всю Европу, пусть услышат в Дюссельдорфе – более чем!

« …в пансионе Анатолий первым высказал мысль, не все ладно в Датском королевстве. У него соображалка всегда работала быстрее, чем моя. Если бы не его перехлесты и неумеренная склонность к авантюрам, лучшего специалиста для проникновения в межпланетное пространство трудно было бы подыскать.

Проанализировав данные, полученные в Управлении вооружений, в разговорах коллег, в Военном министерстве, обратив внимание на странное пожелание генерала от артиллерии Лееба установить более тесные контакты с камрадами из СС, он первым пришел к выводу, что, может, это не Гитлер отказался участвовать в зафиксированном нами совещании в Линце, а ему отказали? Ненавязчиво воспользовались моментом, когда у фюрера обострились желудочные колики, вызванные высадкой империалистических плутократов в Европе и наступлением бесчисленных большевистских орд в Белоруссии.

Мы учли и тот факт, что спустя несколько дней в Берхтесгадене при участии фюрера было проведено еще одно совещание с участием тех же лиц и с добавлением нескольких авторитетных промышленников и высших партайгеноссе, но оно обернулось пустой говорильней.

Неужели все нужные решения уже были приняты в Линце?!

Вопрос вопросов – о каких решениях шла речь?

Свет на эту тайну косвенно пролил Майендорф. Его намек насчет сроков намечавшейся в Берлине акции и чего‑то такого, что можно было счесть за акцию, был особенно многозначительным. Его слова: «…мы вернемся к этому разговору позже, где‑нибудь в первых числах августа», – можно было истолковать в том смысле, что руководству РСХА было известно что‑то такое, о чем не то что сказать – нельзя было помыслить.

Для прояснения обстановки я просто был вынужден повидаться с Шахтом, пусть даже мой визит наверняка привлечет внимание наблюдавших за опальным министром сотрудников гестапо. Не исключалась и прослушка, так что к встрече следовало подготовиться как можно тщательнее. Магди впутывать нельзя, но у меня и без невесты имелись надежные основания появиться в маленьком особняке на Рихард Вагнерплац. Во–первых, я мог прикрыться разговором с Майендорфом, а также замотивироваться днем рождения молоденькой супруги дяди Ялмара, которая к тому моменту родила ему двух прелестных девочек–двойняшек.

Кому встречаться с Шахтом, мы даже не обсуждали.

Не надо считать нас, немцев, дураками, дружище! Это худший из всех провальных вариантов, которым ты имеешь право воспользоваться, сочиняя воспоминания о похождениях отважных советских разведчиков в тылу врага. В те суровые дни и среди немцев попадались принципиальные, порядочные люди. Доказательством этому служит участие в заговоре против Гитлера более двух тысяч офицеров вермахта. Другое дело, что многие из них были смертельно отравлены таким жутким ядом как исполнительно сть. Готов согласиться и с тем, что не все они обладали присущей славянам непредсказуемой соображалкой и безрассудством, как, например, у Закруткина, но это никак не преуменьшает их готовность отдать жизнь за что‑то большее, чем «кровь и раса».

Так что будь осторожней в выражениях.

Что касается дяди Ялмара, его незаурядному чутью можно было только позавидовать. Это подтвердили последующее события. Шахт оказался одним из немногих, кто сумел выбраться живым из подвалов Дворца правосудия в Нюрнберге, а его вина, по общему мнению, была не меньше, если не больше, чем грехи Геринга, Геббельса или верхушки вермахта.

Интересно, что оправданный Шахт наотрез отказался покидать тюремную камеру, ведь возвращаться ему было некуда – его бранденбургская усадьба находилась в советской зоне оккупации, и то добро, что не успели растащить эсэсовцы, уже давно уехало на восток.

После оправдания в Нюрнберге, Шахте все‑таки привлекли к суду. В январе 1947 году немецким судом по денацификации он был приговорен к восьми годам тюремного заключения, а уже 2 сентября следующего года его освободили из‑под стражи.

Как впоследствии поделился со мной Шахт – «…у меня в кармане было две марки. Назавтра я стал директором банка».