Супергрустная история настоящей любви

— У тебя есть диплом по бизнесу, — сказала она. — Можешь оказаться в начале списка. Попробуй добраться до границы Квебека. Там ходит бронированный автобус «Фун-ва». Для тех, кто легально пересекает границу, у канадцев особая категория. Что-то вроде «Высаженные Иммигранты». А на той стороне мы тебе адвоката наймем.

— Юнис ни за что не впустят, — сказал я. — У нее хреновое образование. Специализация по Изображениям, дополнительная — по Настойчивости.

— Ленни, — сказала Грейс. Ее лицо приблизилось, ее звучное дыхание попадало в такт выдохам ветра и деревьев. Ее рука прижалась к моей щеке, и все мои невзгоды уместились в ее ладони. За деревьями раздался глухой стук — металл ударил по черепу, — но вскрика не последовало, лишь далеким миражом на земле растянулось тело. — Иногда, — сказала она, — мне кажется, что ты не выплывешь.

Конец октября. Через несколько дней после нашей встречи с Грейс Юнис вербализовала мне на работу и велела сейчас же возвращаться домой.

— Нас выгоняют, — сказала она. — Стариков, всех. Вот мудак. — Я не успел уточнить, кто мудак. Забрал корпоративный лимузин и помчался в центр, где обнаружил, что моя бесславная громада красного кирпича окружена плоскозадыми молодыми людьми в хаки и «оксфордах», а также тремя бронетранспортерами «Вапачун-ЧС» — экипажи мирно отдыхали под вязом, поставив автоматы у ног. Мои престарелые соседи со своими пожитками заполонили обширный псевдопарк вокруг комплекса, и повсюду царила мешанина ветхих буфетов, продавленных диванов из черной кожи и фотографий круглощеких сыновей и внуков, развязавших войну против речной форели.

Я разыскал молодого парня в форменных штанах и со значком «Штатлинг-Недвижимость — Переезды».

— Эй, — сказал я. — Я работаю в «Постжизненных услугах». Что за херня? Я тут живу. Мой начальник — Джоши Голдманн.

— Сокращение Ущерба, — сказал он и аж надул жирные красные губы.

— Что-что?

— Вы слишком близко к реке. «Штатлинг» завтра сносит эти дома. На случай наводнения. Глобальное потепление. И вообще, у «Постжизненных» в северных районах есть жилье для сотрудников.

— Это чушь собачья, — сказал я. — Вы тут понастроите Триплексов. Лапши на уши не надо, а?

Он отошел, а я зашагал за ним следом сквозь толпу старух, выдвигавшихся из вестибюля на ходунках, — те бабушки, что покрепче, выкатывали колясочников, — и хор причитаний, скорее унылых, чем гневных, покрывал это изгнание звуковым шатром. Жители помоложе и позлее сейчас на работе. Потому нас и вышвыривают в полдень.

Хотелось схватить молодца из «Штатлинга» и побить головой о бетон моего возлюбленного здания, моего невзрачного приюта, безыскусного моего дома. Отцовский гнев вскипел во мне, обнаружив достойную мишень. Было что-то абрамовское в этом гуле в голове, в этих непрерывных скачках от агрессии до жертвенности и обратно. «Радости игры в баскетбол». Масада. Я схватил юнца за тощее плечо:

— Погоди-ка, друг. Вам эти дома не принадлежат. Это частная собственность.

— Издеваешься, дедуля? — сказал он, легко вывернувшись из моей почти сорокалетней хватки. — Еще раз тронешь — жопу тебе надеру.

— Ладно, — сказал я. — Поговорим как люди.

— Я и говорю, как люди. Это ты сволочишься. У тебя сутки на то, чтоб вывезти свой хлам, или он уйдет вместе с домом.

— У меня там книги.

— Кто?

— Печатные медийные артефакты в переплете. Некоторые очень ценные.

— По-моему, я только что заново проглотил обед.

— Ладно, а с ними как? — Я кивнул на престарелых соседей, шаркавших из дома на солнце — вдов в канотье и летних платьях, которым оставалась лишь пара-тройка лет.

— Их перевезут в брошенный дом в Нью-Рошели.

— В Нью-Рошели? Брошенный дом? Может, лучше сразу на скотобойню? Сам же понимаешь, вне Нью-Йорка эти старики не выживут.

Молодец закатил глаза:

— Я вообще не понимаю, зачем с тобой говорю.

Я вбежал в родной вестибюль, где на тщательно навощенном полу блестела мозаика — две сосны, символ кооперативного движения. Старики сидели на тюках, ждали распоряжений, ждали депортации. Два сотрудника «Вапачун» выносили из лифта старуху — она так и сидела на стуле, точно у нее бат-мицва, — и невыносимо было смотреть в ее опухшее заплаканное лицо.

— Мистер, мистер, — заголосили ее подруги, протягивая ко мне усохшие руки. Мы познакомились в самые ужасные дни Перелома, когда Юнис приходила, мыла их, гладила их пальцы, внушала надежду. — Вы не можете помочь, мистер? Вы не знаете кого-нибудь?

Я не мог им помочь. Я не мог помочь своим родителям. Не мог помочь Юнис. Не мог помочь себе. Я не стал ждать лифта, пробежал шесть лестничных пролетов и, спотыкаясь, едва живой, ворвался в полуденный свет, затопивший мои 740 квадратных футов.

— Юнис, Юнис! — закричал я.