Читаем Супергрустная история настоящей любви полностью

Супергрустная история настоящей любви

В туалете под граффити с призывом к писающему «Будь двуполым, а не двухпартийцем» и загадочным «Сокращение Ущерба хер мне сократило» я вылил из себя несколько унций бельгийского пива и пять стаканов щелочной воды, выпитых перед уходом из дома.

Ко мне бочком подобрался Вишну.

— Выключи эппэрэт, — сказал он.

— А?

Он протянул руку и перевел мой кулон в положение «выкл.». Его глаза уставились в мои, и даже сквозь дымку опьянения я различил, что мой друг почти трезв.

— По-моему, Ной из ДВА, — прошептал он.

— Что?

— По-моему, он работает на двухпартийцев.

— Ты в своем уме? — сказал я. — А как же «в Америке эпоха Рубенштейна»? И час икс?

— Я просто говорю, поменьше при нем болтай. Особенно когда у него шоу.

Мочеиспускание у меня прекратилось само собой, и простата отчаянно заныла. «Заботься о друзьях, заботься о друзьях», — вот моя мантра.

— Я не понимаю, — пробормотал я. — Он же все равно нам друг, да?

— Людей сейчас много чего заставляют делать, — еще тише сказал Вишну. — Мало ли, на чем его зацепили. С тех пор как он дрючит Эми Гринберг, у него Кредитный рейтинг протух. Половина Стэтен-Айленда сотрудничает. Все хотят поддержки, защиты. Сам увидишь — если придут китайцы, Ной станет им жопу лизать. Зря ты не остался в Риме, Ленни. Да катись оно, это бессмертие. Тебе все равно не светит. Посмотри на нас. Мы же не ПИИ.

— Но мы и не Неимущие! — возразил я.

— Это не важно. Мы образцовые жертвы Сокращения Ущерба. Городу мы не нужны. С месяц назад приватизировали Городское транспортное управление. Муниципальное жилье будут сносить. Даже ваши крутые еврейские кооперативы. К концу десятилетия окажемся в Эри, штат Пенсильвания.

Видимо, он заметил, как убийственная печаль исказила мою физиономию. Он застегнулся и похлопал меня по спине.

— Ты хорошо эмоционировал про Юнис, — сказал он. — Рейтинг Характера повысится. И насчет Ноя — черт его знает. Может, я ошибаюсь. Не впервые. Отнюдь не впервые, друг мой.

Не успела меня добить меланхолия, Грейс Ким, подруга Вишну, явилась отконвоировать его домой, в их славное кондиционированное жилище неподалеку, и я смертельно загрустил о Юнис. Я смотрел на Грейс с тоской на грани горя. Вот она какая: интеллигентно, изобретательно, скромно одета (ее изящные причиндалы не выставляет напоказ никакая «Лукожа»), полна запрограммированных намерений и надежных интересных планов, смонтирована для брака с ее везучим кавалером, готова рожать красивых евразийских детей — видимо, последних детей этого города.

Нас с Ноем позвали к Вишну и Грейс на стаканчик перед сном, но я сослался на джетлаг и распрощался. Они любезно проводили меня к парому, но им не хватило любезности дойти со мной до КПП Национальной гвардии. Меня, как полагается, обыскали и потыкали сканерами усталые скучающие солдаты. Я все отрицал и на все согласился. На какой-то метафизический вопрос откликнулся:

— Я просто хочу домой. — Это был неверный ответ, но негр с золотым крестиком, запутавшимся в мелкой волосяной поросли на груди, сжалился надо мной и пустил на борт.

Над палубой порхали рейтинги пассажиров — уродливых искалеченных людей, которые эмоционировали свои желания и отчаяние черным неумолимым волнам за бортом. Розовая дымка зависла над районом, прежде известным как Финансовый квартал, а ныне в основном жилым, и окрасила его в прошедшее время. Какой-то папаша все целовал маленького сына в макушку, снова и снова, с грустной решимостью, и тех из нас, у кого не было любящих родителей или вовсе никаких, еще острее терзали заброшенность и одиночество.

Мы наблюдали за силуэтами нефтяных танкеров, гадая, тепло ли у них в трюмах. Надвигался город. Постепенно длинным ожерельем света проступили три моста, соединяющие Бруклин и Манхэттен. Эмпайр-стейт выключил свою корону и схоронился за зданием пониже. В Бруклине Уильямсбергский сберегательный банк с золотой крышей, загнанный в угол окрестными недостроенными и заброшенными стеклянными гигантами, тихо казал нам средний палец. И только профиль обанкротившейся башни «Свобода», пустой и суровой, точно рассерженный человек, который восстал и готов драться, гордо высился в ночи.

Всякий горожанин, возвращаясь в Нью-Йорк, спрашивает себя: это еще мой город?

У меня готов был ответ, сдобренный упрямым отчаянием: да.

А если нет, я лишь буду сильнее его любить. Я буду любить его так сильно, что однажды он вновь станет моим.