Супермодель в лучах смерти

Павел ничего не ответил. Просто выпил. Среди огромного количества веселящегося народа артист был, пожалуй, единственный, с кем, не напрягаясь, можно было проводить время. Он каждую минуту что-то изображал из себя, постоянно возвращался к теме униженной России, но Павел забавлял себя тем, что знал: о чем бы ни говорил Егор Шкуратов, его мысли крутятся вокруг одной проблемы — даст ему Пия или пожалуется мужу.

Павел предполагал, что даст. Но молчал, хотя артист периодически возвращался к этому вопросу.

Вдвоем они сидели недолго. Словно медведь из кустов, на них навалился невысокий, толстый, красномордый мужик, слегка похожий на пень с глазами, мокрыми губами и пышными щеками. Он был в бордовом двубортном пиджаке, в съехавшем набок синем галстуке, с пятном на белом воротничке рубашки. Медведя звали Петр Кабанюк. Это был глава администрации района и большой друг Ильи Сергеевича, как он сам представился.

— Позвольте, господин Шкуратов, выпить за ваш истинно народный талант! — высоким голосом, не соответствовавшим его фактуре, предложил он.

— Какой я тебе господин? — возмутился артист. — Зови уж Егор, коль выпить хочешь.

Мужик уселся рядом с ними основательно и обратился к Павлу:

— Я, пардон, не знаю вас, но личность ваша мне знакомая…

— А вот, здесь, ты, братец, врешь, — поймал его артист. — Ни хрена ты этого господина не знаешь.

— А вот и знаю! — уперся мужик. — Ихнее лицо в газетах пропечатывали.

— Да он граф из Баден-Бадена! Деревня ты, а не глава администрации.

— Эка… из бывших, что ли? — насторожился Петр Кабанюк.

— А то из каких же? Твои-то родственнички небось таких, как он, в гражданскую шашками рубали?

— Та не. Мои все у Петлюры ошивались. Евреев, бывало, того… ну то время ж какое было?

— Так ты хохол?

— А то как же? Нас на Брянщине знаешь сколько, — с гордостью ответил Кабанюк и вдруг засуетился. — Слушайте, мужики, а мы на баб-то не опоздаем поглядеть. Я ж потому и в круиз собрался. Моя-то пристала — возьми с собой, да возьми. Насилу объяснил, что дело государственное и с женами никак нельзя.

— Иди, иди, занимай места. А мы подойдем, — напутствовал его артист.

Кабанюк поспешил в дансинг-холл. Павел и Егор, не сговариваясь, рассмеялись.

Постепенно народ заполнил бар. Крепкие мужики, поглазев на танцовщиц и оставив своих дам слушать Полину, потянулись по двое и по трое к водочным местам. У бармена-грека, впервые обслуживавшего русских пассажиров, глаза потихоньку делались квадратными. Проработав много лет на судне, он даже не представлял себе, что можно так пить. Каждый брал бутылку и через несколько минут подходил в компании с другом снова.

Сидеть с Егором стало совершенно невозможно. Каждый хотел с ним выпить, и поэтому пришлось быстро ретироваться вслед за Петром Кабанюком.

Дансинг-холл сотрясался от рока. Полина свое отпела и исчезла. А народ оттягивался под оркестр. Егор, подобно охотничьей собаке, выискивал Пию. Она стояла радом с Татьяной в окружении журналистов и давала интервью.

У Павла встречаться с Татьяной не было ни сил, ни желания. Он отстал от артиста и вышел на палубу.

Морской воздух, еще не пропитанный летним запахом водорослей, повеял на него стерильной, чуть горьковатой свежестью. Павел в это самое мгновение понял, что безумная непредсказуемая больная и страшная московская зима навсегда осталась за кормой. Он смотрел на синие полосы и синий крест греческого флага и радовался тому, что впереди его ждет добрая, веселая и мудрая в своем легкомыслии страна. Наверное, нужно просуществовать, как греки, много тысячелетий, чтобы понять — кроме самой жизни, нет никакой радости на земле. А в России жизнь ничего не значит и ничего не стоит.

Павел заканчивал школу КГБ, но в отличие от курсантов и там пребывал в особых условиях. Генерал Александров не хотел, чтобы общий режим и дисциплина засели в его подсознании. Он хотел сделать из Павла именно графского отпрыска. И сделал. Как истинный представитель старинного рода Павел оказался неприспособлен к реальной активной жизни. Он представлял собой искусственно выращенного гомункула. Виктор Андреевич вложил в него свою душу и те психологические комплексы, которые не дают человеку жить бездумно. Павел отлично стрелял, имел черный пояс карате, умел вращаться в высшем обществе Европы, говорил на трех языках и имел любовниц во всем мире. Но он был совершенно не готов к встрече с постсоветской страной. Он оказался слишком инфантильным для жесткой российской действительности. Поэтому приближение Европы действовало на него успокаивающе.

Павел ни разу не был женат. Он считал себя не вправе создавать настоящую семью. Эта невозможность воспитала в нем определенное отношение к женщинам. Они стали приложением к его жизни. Любой разрыв он объяснял себе давлением миссии, возложенной на него. Теперь все это осталось в прошлом. Выяснилось, что он способен любить беззаветно. Подвергаться любым унижениям и все прощать. Результат оказался плачевным. В маленьком баре, сидя в кожаном кресле, он распрощался с последней иллюзией.