Супервольф

Назначенный на вечер психологический опыт прошел на «ура». Мессинг был выше всяких похвал. Особенный смак отыскиванию предметов и выполнению других труднейших психологических заданий придавала кресло-каталка. Я отыскивал расчески, помазки для бритья, простенькие очки. Но – учтите обстановку! – когда мне представилась возможность угадать, где спрятан орден тяжело раненного подполковника-артиллериста, я ухватился за нее обеими руками. Наводку дали соседи подполковника, попытавшиеся подбодрить угрюмого и неразговорчивого фронтовика. Я спросил разрешения у раненого – имею ли я право копаться в его вещах. Он с трудом кивнул. Я нашел орден Боевого Красного Знамени в его тумбочке и обратился к присутствующим с вопросом – известно ли собравшимся, чем дорога нашему орденоносцу эта награда?

Я опять же обратился за разрешением к подполковнику. Тот не возразил. С его же молчаливого согласия, не задав ни одного наводящего вопроса, Мессинг поведал зрителям, за что был отмечен артиллерист.

Когда я вскинул обе руки и объявил – вижу! – в просторной палате наступила мертвящая тишина.

– Вижу высоту с отметкой 124,5. На вершине разбитый ствол березы. В корнях укрытие, в нем раненый герой, – я указал на подполковника. – Он заменил на наблюдательном пункте смертельно раненного лейтенанта. Бросился спасти его, и вот… Связь работает, он отдает приказ. Выстрел, второй, третий – цель поражена. Не вижу цели, только разбитый пулемет…

Подполковник сжал зубы так, что его лицо побелело.

Мессинг обратился к нему:

– Я могу продолжать?

Подполковник кивнул.

– Лейтенанта не донесли до медсанбата. Его похоронили под Ржевом, в сырой земле. Это был сын нашего героя.

Подполковник слабо поправил меня:

– Племянник. Он у сестры был единственный. Я должен был присмотреть за ним.

– Простите за ошибку.

– Ничего.

В другой палате, куда меня вкатили, я предсказал раненному в грудь капитану, что скоро его ждет нежданная радость.

Тот скривился.

– Какая радость. У меня все остались там… – он указал рукой в сторону заката.

– Ждите завтра. До обеда.

На следующее утро в палату принесли письмо от спасшейся чудом жены. Ее с детьми успели эвакуировать в Сибирь.

Все только и говорили о письме. Многие попросили подсказать, когда же им придут весточки. Кому имел право, сказал. Перед другими, их было куда больше, отговорился. Ответил – не знаю.

С того дня пошло-поехало. Слух о Мессинге докатился до других госпиталей. Там начали выражать возмущение, почему к ним не приглашают Мессинга. Местные политработники обратились к Гобулову, и тому пришлось дать разрешение на психологические опыты, ведь формально никакого обвинения мне предъявлено не было. Держать знаменитого ясновидящего под стражей без веских оснований, тем более в Ташкенте, куда было эвакуировано множество культурных работников, а также писателей и кинематографистов, которые тоже желали лично пообщаться с Мессингом, – было вызывающе опасно. Гобулов по опыту знал: с работниками культуры лучше не связываться. Особенно с писателями. Где-нибудь ляпнут, потом не отмоешься. И ноги всем не переломаешь, и в Ташкенте не удержишь, как это случилось с таким обременительным гастролером, как Мессинг.

Гобулов настоял на моей скорейшей выписке. Меня на той же «эмке», на которой я был доставлен в кирпичный дом, привезли в гостиницу «Ташкент». Вообразите, какую радость испытал Мессинг, обнаружив, что сопровождающими в машину были назначены Айвазян и Гнилощукин! Я поздоровался с обоими, был мил и весел, чем откровенно смутил их черствые чекистские сердца. На прощание они даже не пригрозили мне скорой встречей. И это правильно – само их присутствие было красноречивее любых слов.

В номере меня ждал Лазарь Семенович.

Мы поздоровались. Я позволил Кацу обнять себя, сообщил, что готов к выступлениям.

Лазарь Семенович внимательно, с неизбывной еврейской тоской заглянул глаза и кратко поинтересовался:

– Обошлось?

Я кивнул. Действительно, обошлось. Правда, не надолго. Это было ясно как день.