Сурикэ

— Приветствую моих братьев, посетивших наше селение; они будут присутствовать при великом и справедливом суде; мы будем судить бледнолицего, и, для того чтобы наш суд не был пристрастен, приглашаю вас, бледнолицые братья, призываем вас соединиться с нами в этом совете; мы предложили разделить с нами председательство Сурикэ, самому любимому и самому справедливому из всех бледнолицых, населяющих высокие и низкие страны. Хорошо ли я говорил, могущественные наши гости?

Тареа поклонился и сел на свое место. Согласно индейскому этикету, Сурикэ подождал несколько минут, потом встал и отвечал следующее:

— Сагамор и главный вождь грозного племени гуронов, благодарю вас от себя и от имени моих братьев; пленник этот принадлежит вам; но по своему беспристрастию вы поняли, что справедливость требует, чтобы этот бледнолицый, отвергнутый своим народом, судился нами, так как мы должны покарать его за несколько преступлений, до которых нет дела белым судьям.

Произнеся эту речь, Сурикэ вернулся на свое место.

Через минуту сагамор сделал знак гашесто, публичному глашатаю гуронского племени.

Глашатай подал вождю большую «трубку мира» и уголек, чтобы ее зажечь.

Вождь совершил все предписываемые его религией обряды в честь Ваконды, имеющие целью умилостивить бога; затем «трубка мира» два раза обошла всех присутствующих.

По окончании этой церемонии водворилось довольно продолжительное молчание; наконец вождь сделал знак гашесто; тот поклонился и вышел из зала.

Вожди и охотники зажгли трубки и молча курили.

В зале царило тяжелое молчание.

Отворилась дверь, и в комнату вошел преступник, крепко связанный, только ноги его были оставлены для того, чтобы он имел возможность их передвигать.

Десять воинов сопровождали подсудимого.

Странно было смотреть на экс-графа: он потерял человеческий облик; судорожно подергивающееся лицо выражало отвратительную трусость и малодушие; глаза горели мрачным огнем; широко раскрытый рот вздрагивал; все тело дрожало; голос стал беззвучным и не повиновался ему.

— Я желаю быть повешенным, — сказал он тем однозвучным тоном, которым говорят сумасшедшие.

— Если подсудимый будет продолжать говорить, когда его не спрашивают, ему завяжут рот, — холодно прервал его Сурикэ.

Несчастный замолчал.

— Кто здесь является обвинителем этого человека? — спросил Сурикэ.

— Я, Лебо, капитан роты ста швейцарцев его величества.

— И я, — сказал, вставая, Мрачный Взгляд, — я граф де Вилен.

— И я, — в свою очередь, заявил ювелир, — прошу считать меня свидетелем: меня зовут Ивон, — сказал Жак Дусе.

— За вами право слова, капитан Лебо, — сказал Сурикэ. Мы не будем повторять тот тяжелый рассказ, который уже подробно передали из предыдущих глав.

Дамы рыдали и содрогались от ужаса по мере того, как перед ними развертывался целый ряд позорных преступлений.

Граф Меренвиль, сидевший между ними, старался насколько возможно их утешить и ободрить.

Подсудимый, казалось, не слыхал ничего из того, что говорилось; он опустил голову на грудь и стоял мрачный и угрюмый, не протестуя ни одним словом на все накоплявшиеся против него обвинения. Один раз он подал голос: это было тогда, когда граф де Вилен стал читать некоторые секретные бумаги подсудимого, и в особенности, когда граф де Вилен объявил, что экс-граф де Витре заплатил миллион ливров одному авантюристу за убийство шести человек, от которых пожелал отделаться.

Изменник вдруг выпрямился, глаза его налились кровью, у рта показалась пена.

— Это ложь, — вскричал он, — клянусь, что этот человек солгал!..

Граф де Вилен улыбнулся, подошел к подсудимому и уставил на него пристальный взгляд.

— А! — сказал он грозным голосом. — А! Мое обвинение — ложь, ты клянешься, что я солгал.

— Да, да, — бормотал тот глухим голосом, точно во сне.

— А! — возразил граф. — Хорошо! Так ты забыл Луисбург, дом Каймана и Матье, с которым ужинал.

— Теперь я нашел тебя, проклятый демон, ищущий моей погибели! — И он сделал движение, чтобы броситься на графа, но потерял равновесие и упал на руки солдат, которые его поддержали. Я хочу его убить! — продолжал он кричать. — Это демон, я хочу его убить.

Между тем граф де Вилен взял обеих женщин за руки.

— Вот м-м Луиза Лебо, которую ты обесчестил и на которой я женился, чтобы покрыть ее позор; вот твоя дочь, которую я назвал своей; ты желал ее похитить, как похитил мою бедную Луизу. Она обязана своим спасением графу де Меренвилю; ты сам заплатил мне за то, чтобы я убил его, этих двух женщин, Сурикэ и еще нескольких ни в чем не повинных лиц; но я следил за тобой, несчастный, и Господь, олицетворение добра и справедливости, тебя покинул: умри же как собака, умри обесчещенным и презираемым всеми, кто тебя знал.

Обе женщины, рыдая, бросились в объятия графа де Вилена.

Преступник казался оглушенным неожиданностью; но вдруг он выпрямился, лицо его прояснилось, и он расхохотался каким-то металлическим смехом, тяжело отозвавшимся на нервах присутствующих.

Он потерял рассудок.

Дело принимало неожиданный и крайне серьезный оборот: сумасшедшие очень уважаются индейцами; Шарль Лебо бросил тревожный взгляд на Тареа.