Суриков

В 1908 году, находясь в Крыму, Суриков написал три портрета Зинаиды Хаминовой. Она, как и Наталья Матвеева, была танцовщицей и привлекла внимание Сурикова своей артистической раскованностью. Хаминовы — иркутский купеческий род, перебравшийся в Москву. Возможно, в 1908-м Суриков останавливался именно у них по их приглашению, познакомившись с Хаминовыми в Москве. В 1911 году он жил в Алупке на даче Кноблох в Нижней Саре, рядом с морем. В том же году на даче «Орлиное гнездо» в Суук-Су, в полутора километрах западнее Гурзуфа, принадлежавшей О. М. Соловьевой. Об этой даче есть упоминание дочери Федора Шаляпина: «Мы снимали прекрасную виллу, которая стояла высоко над морем, откуда открывался вид на весь залив».

В путеводителе за 1903 год говорится о курорте О. М. Соловьевой «Суук-Су» с электрическим освещением, водопроводом, очаровательным парком, виноградником, молочной фермой, пляжем, русской баней, ваннами, с лодками и экипажами для прогулок. О. М. Соловьева водила знакомство с Антоном Чеховым, Федором Шаляпиным, Иваном Буниным, Александром Куприным. Не смогла она, дама предприимчивая и широкой души, не свести знакомства и с Василием Суриковым. И он написал для ее роскошного дворца «Казино» (во дворце владелица хотела было открыть зал для игры в рулетку, отсюда название) большое панно во всю стену второго этажа, пять на восемь метров, «Садко в гостях у морского царя», ставшее главной достопримечательностью курорта. Панно, по свидетельству очевидцев, было утрачено в декабре 1941 года во время пожара, когда фашисты устроили в «Казино» свой ресторан.

В 1913 году Суриков отдыхал в Алупке, на даче генерала Липицкого, что следует из пометки на его письме Наталье Флоровне Матвеевой, а также на даче Добринских в Суук-Су, — тогда же он сфотографировался на лестничном переходе от «Казино» в парк.

Остается предположить, что, отправившись в Крым в 1915 году, Василий Суриков рассчитывал встретить там кого-нибудь из дорогих его сердцу знакомых. Но этого не произошло, и, движимый разочарованием, стариковской обидой, он мгновенно уехал из тех мест, прежде приносивших ему много радости и здоровья.

Наталья Кончаловская — «Дар бесценный»: «И когда поезд из Крыма подошел к платформе Курского вокзала, дочери, приехавшие встречать его, не сразу узнали отца, хотя он держался бодро и весело. Он был худой и темный, но не от здорового загара, а какой-то иссушенный, обгорелый, как дуб, в который попала молния».

Василий Суриков вернулся к работе. Может быть, и беспокойство уходящих дней вызволило его с юга раньше времени. Он возвращается к «Пугачеву» и «Княгине Ольге», последние эскизы которой относятся к 1916 году. «Пугачев» — это он сам, скованный в своих действиях, непонятый, ожидающий развязки, а «Княгиня Ольга» встречает тело убиенного мужа — это образ женщины, которая увидит Сурикова «не на коне».

Работа не клеится. В таких случаях обычно поет дальняя струна, отвлекающая от текущего момента. Суриков отодвигает эскизы и создает последний автопортрет. Лицо у него загорелое, уверенное, очень аккуратно подобравшееся в каждой черточке, волосы тщательно и красиво причесаны. Правая рука заложена за полу сюртука, вторая упирается в бок. Тревожность в глазах обычная. Белый воротничок с острыми кончиками подчеркивает хрестоматийную строгость образа.

С первой осенней сыростью Сурикову становится хуже. Он переезжает с «Княжьего двора» к дочери Ольге. Наталья Кончаловская сообщает, что мать обратилась к врачу — брату Петра Кончаловского Максиму: «Оля вызвала Максима Петровича, который был уже известным врачом. Макс осмотрел Василия Ивановича и сказал, что положение очень серьезно. Надо было немедля отправлять его в санаторий. Василий Иванович сначала и слушать не хотел, а потом примирился. Выбрали санаторий доктора Соловьева в Сокольниках. Вот что писала об этом в своем дневнике Елена Васильевна:

«Это было четвертого октября. Выдался солнечный, яркий день, какие бывают после проливных дождей. На папе была тяжелая шуба и шапка. Он нес свой желтый саквояж, а я несла его коричневый портплед. Шел он такой расслабленной, медленной походкой и с таким трудом нес полупустой саквояж, что я отняла у него. Только тогда я поняла со всей ясностью, как тяжело он был болен. Мы сели на шестой номер трамвая и поехали в Сокольники. Помню, как мы сидели на скамейке возле самой двери, и никогда не забуду, каким вопрошающим грустным взглядом глядел на меня мой отец, словно хотел узнать — боюсь ли я за него?

Мы доехали до Сокольнического круга и наняли там извозчика. Приехав в санаторий, мы устроили папу и вышли с ним погулять в парк. Под ногами шуршали листья, проходили какие-то девушки, а мы сидели на скамье и даже не разговаривали, до того было тихо, спокойно и лениво. Потом я отвела его в санаторий и уехала. В Сокольниках папа прожил всего две недели — ему стало хуже. Больным полагалось обязательное лежание на открытом воздухе на кушетках с матрасами. Видимо, за папой недоглядели, и он лежал на отсыревшей кушетке. У него сначала заболела нога, а потом начался плеврит».