Суровая готика

Возня со свертком в Управлении продолжалась долго — по меньшей мере, три часа. Будь Саша на месте, он сразу же вышел бы к посетителю, получающему газеты прямиком из завтрашнего дня. А раз этого не произошло, значит, с Сашей случилось что-то скверное. Разузнать, что он в больнице и в какой именно, таким многоопытным людям, как отец Феофан и Мазур, труда не составило.

Навещать Сашу в лечебном учреждении пришлось опять Феофану — но не в только в силу добросердечия. Просто, доктор Борменталь прекрасно знал Мазура. Причем совсем не как государственного нотариуса, а как белогвардейского офицера, ротмистра де Лурье. А вот со служителем культа доктору — нигилисту общаться прежде не доводилось. Среди добропорядочных людей навещать больного с пустыми руками не принято. Вот безбородый пожилой посетитель и прихватил с собой некоторые предметы, необходимые пациенту в больничном покое. Что же там было? Прошкин принялся вспоминать и даже мысленно составил список: пижама из китайского шелка, серебряная ложка, портсигар, альбом для рисования, набор пастели, пистолет и шелковый халат — ни одного из этих предметов Прошкин в квартире у Баева не видел! Ни во время их с Корневым несанкционированного короткого осмотра, ни потом, во время подробного обыска, после того как бездыханного Александра Дмитриевича увезли в больницу. Даже портсигар был другим — Прошкин прекрасно помнил шлифованную блестящую и покрытую позолотой крышку Сашиного портсигара. А тот, что продемонстрировал ему доктор в ординаторской, был матовым, с тиснением. Похоже, представители Ордена искали способа расположить недоверчивого кавалера к переговорам, — и как теперь выяснялось, вполне легитимного претендента на высокие должности, — сделав больному маленький подарок из милых Сашиному сердцу дорогих безделушек.

Пока доктор Борменталь, которого добрейший Феофан, обрядившийся в медицинский халат, совершенно справедливо назвал «ротозеем», разглядывал эти затейливые предметы, а затем расписывался в очень похожих на настоящие описях, прыткий старик припрятал в карман его рабочий блокнот с записями о состоянии пользуемых им больных. Так частные заметки медика стали предметом строго сравнительного анализа, который провел бдительный страж де Лурье.

Еще раз перебрав в памяти список, Прошкин отметил, что все эти предметы были не только красивыми, но и полезными. Кроме разве что халата — расшитый шелк уныло свешивался со спинки больничного стула. Все остальное пригодилось. Едва придя в себя, Саша натянул китайскую пижаму, мешал чай серебряной ложечкой, спрятал под подушкой пистолет, чтобы мгновенно воспользоваться им в случае угрозы, и даже альбом пришелся очень к месту, потому что сделал возможным общение Баева, изолированного в карантине — подальше от посетителей, телефона и телеграфа, с внешним миром. Вывешенные на двери палаты, располагавшейся как раз напротив окна, рисунки и надписи можно было увидеть с улицы — при наличии большего желания и маленького, хотя бы театрального бинокля…

Получив средство связи, Александр Дмитриевич, наконец, назвал Ордену истинную цену примирения и последующего взаимодействия. Нет, его, достойного воспитанника аскетичного комдива Деева, так же мало привлекала тщета обыденности с ее воинскими званиями и высокими должностями. Он хотел совсем иного — справедливости!

Воскресив в памяти подробный рассказ начальника о плодотворном и продолжительном совещании, к участию в котором привлек Корнева руководитель кадрового Управления МГБ НКВД Круглов, Прошкин догадался, что пока Саша добросовестно искал сперва тело почившего отчима, потом, не менее тщательно, пытался разговорить о своем происхождении мнимого дедушку и, наконец, пытался заполучить документы, подтверждающее законность его притязаний на членство в Ордене, бойкий специалист по дипломатической работе Густав Иванович, бездарный исполнитель роли фон Штерна, предъявил некие поддельные документы, представив их как обнаруженные в доме покойного профессора. Благодаря этому он снискал похвалы официального руководства в НКВД — за успешно выполненное задание, а в самом Ордене на основании тех же документов, правдами и неправдами, объявил себя единственным возможным преемником почившего Магистра — так сказать, новым «Жаком де Моле».

Александр Дмитриевич, располагавший теперь и печатью, и подтверждениями законности своего происхождения, и аргументами в пользу добросовестного использования им полномочий казначея, требовал от Ордена искоренить вопиющую несправедливость в обмен на доступ к орденской казне — и высказался со свойственной ему эмоциональностью, но совершенно однозначно, поместив на двери портрет самозванца с надписью «Жак де Моле должен умереть как паршивый пес».

39

«Мне отмщение, и аз воздам» — так, кажется, писал создатель бульварных романов Дюма в книжке про графа Монте-Кристо… Саша требовал той древней, как сам Орден, справедливости, позволяющей истребовать око за око, а зуб за зуб. И голову врага за свою победу!