Суровая готика

Общее веселье продолжалось до той поры, пока у экспедиции не закончились съестные припасы. Неожиданно выяснилось, что социализм остался в Москве. А тут, в Туркестане, советские деньги совершенно не считают платежным средством, казенную бумагу с печатями министерства обороны лучше вообще спрятать подальше и никому не показывать — не ровен час, и голову саблей снесут или, того хуже, свяжут и посадят в яму, чтобы потом обменять на плененных Красной армией сподвижников… Именно такая беда едва не приключилась с самим Субботским и Савочкиным, которые, взгромоздившись на ленивого ослика и прихватив пустой мешок, оправились в ближайшее селение за продуктами. Спасло их только то, что совсем немного знавший таджикский и чуть лучше фарси Субботский пропел местному беку невразумительную историю про то, что они-де — несчастные гимназисты-сироты, разыскивают в восточных краях единственного родственника — дядюшку, поручика Черниговского полка, который сражался раньше под знаменами атамана Семенова, а кожанку Савочкина, браунинг и документ, на котором стоит печать со звездой, нашли по дороге… Звучало не особенно убедительно, но худющий Субботский в потертой гимназической тужурке и молоденький Савочкин в разномастном отребье очень мало походили на воинов, а на ученых — еще меньше, и местный бек, посовещавшись со своим ишаном, их отпустил, экспроприировав предварительно и ослика, и браунинг.

Казенную бумагу сознательный Петя Савочкин умудрился стащить обратно. Обретя свободу, оба незадачливых исследователя что есть ног помчались в направлении городка, где, как понял из разговоров местных жителей Субботский, квартировало подразделение Красной армии. Но и в Красной армии Савочкину с Субботским тоже не особенно обрадовалась. Им связали руки ремнями и отвели в пыльный сарай — «до выяснения». После двухдневного «выяснения» голодные и совершенно измученные пленники попали, наконец, к комдиву Дееву. Надо отдать должное просвещенности и многообразным талантам покойного Дмитрия Алексеевича. Он выслушал их заинтересованно, в словах о принадлежности двух оборванцев к научному племени нисколько не усомнился, хотя и распорядился дать телеграмму в ведомство, официально отрядившее экспедицию, и даже задал несколько узкопрофессиональных вопросов, поразив Субботского уровнем своей компетентности…

— Так ведь Дмитрий Алексеевич готовился себя до революции синологии посвятить и, как говорят, подавал большие надежды, в экспедициях своего отчима фон Штерна участвовал неоднократно, — не удержался и похвастался информированностью Прошкин.

Алексей сдвинул очки и потер переносицу:

— Да, это, конечно, объясняет его заинтересованность, но тогда я был просто приятно удивлен. Тем более товарищ Деев тогда совершенно не упоминал своей причастности к востоковедению… — Субботский продолжал.

Просвещенный комдив распорядился помочь экспедиции — предоставить ученым продукты питания и конвой из конармейцев. И даже выразил желание лично посетить лагерь, чтобы познакомиться с руководителем этого мероприятия, а также подробнее узнать о результатах. Бывших «задержанных» отмыли, выдали армейскую форму, коней, накормили и с почетом препроводили к дому Деева — дожидаться, когда комдив завершит неотложные дела и проследует с ними в лагерь.

Пока Савочкин с головой зарылся в свежие газеты на веранде дома, наивный Субботский решился зайти вовнутрь. И тут состоялось его первое знакомство с Баевым. Конечно, сейчас Александр Дмитриевич утверждает, что этот знаменательный эпизод совершенно изгладился из его памяти за давностью лет — ведь сам он тогда был сущее дитя! Дитя, надо заметить, злобное, надменное и очень агрессивное!

Хотя Субботский сам тогда был не больше чем четырьмя — пятью годами старше Баева, но помнит все случившееся ясно и отчетливо, а разговоры готов передать дословно!

Итак, Субботский зашел в комнату и удостоился лицезреть юношу лет двенадцати или около того, возлежащего на огромной горе шелковых подушек и пушистых ковров с царственностью настоящего падишаха! Юноша был закутан в расшитый восточный халат, на пальцах его сияли кольца с прекрасными камнями, а на тоненьких запястьях — паренек был весьма хрупкого сложения — позвякивали многочисленные браслеты. А его глаза, обведенные сурьмой, казались неправдоподобно огромными. Мальчишка чистил ногти на холеных пальчиках при помощи изящного серебряного кинжала. Субботский поздоровался сперва по-русски, а затем старательно перебрал все известные ему тюркские языки и диалекты, пытаясь установить контакт с этим надменным созданием, — но молодой человек сохранял глубоко оскорбленный вид и изображал, что ни слова не понимает. Потом вдруг неожиданно вскочил, в мгновенье ока стащил халат (под халатом на нем была армейская форма, хорошо подогнанная по размеру), спрятал в карман украшения, куда-то растолкал подушки и вытянулся в струнку… Через минуту в комнату вошел Деев, и тотчас принялся строго отчитывать мальчишку, указав на его накрашенные глаза: