Суровая школа (рассказы)

— Так это я их срамлю и ругаю, чтобы не побежал кто. Это-то я умею — изругать на все корки.

— Вот видишь!

— Верно, друг, но тут-то речь о братстве. — И Николетина завертел головой. — Тут ругань вряд ли поможет. Тут надо политично, издалека.

— Ты давай как всегда, — подбодрил его комиссар. — Издалека не заводи, а режь напрямик. Вот у тебя и получится.

Озабоченный, вернулся Николетина в свою роту. И как на грех, сразу же наткнулся не на кого-нибудь, а на Йовицу Ежа. Сидит себе Йовица у дверей амбара, латает башмак и ехидно щурится на Николетину. Пронюхал, видно, собака, о разговоре в штабе и теперь радуется, что Николетине туго придется. И когда он только успел все разузнать, черт сутулый!

— Ты чего скалишься, словно вареный заяц? — накинулся на него Николетина. — Не смейся, горох не лучше бобов: размокнешь — лопнешь!

— О господи! — изумился Йовица. — Что это с тобой?

— Сам знаешь! — огрызнулся Николетина. — И кто бы мог подумать, что ты такая язва!

Николетина зашагал прочь от амбара, а Йовица остался у дверей, недоуменно соображая: «Что это с ним, разрази его бог? Будто из осиного гнезда вылетел».

Больше всего Николетину беспокоило, как он будет держать речь в присутствии командира. Со своими, с крестьянами, ему было куда легче: изругает их на чем свет стоит, и дело с концом. Но командир — человек городской, образованный…

И тут вдруг, в самый разгар терзаний, ему улыбнулось счастье. Утром командир отправился в штаб батальона на какое-то совещание.

«Ну, или сейчас, или никогда!» — сказал себе Ниджо и сам испугался своего решения.

В те дни рота участвовала в осаде города. Она удерживала склон горы, что к востоку от города, — неровный, весь в ямах, поросший кустарником и стоящими поодиночке дубами. Время от времени усташи обстреливали склон из гаубиц. Заслышав свист снаряда, партизаны скатывались в ближайшую яму и приникали к земле.

Выдвинутые вперед партизанские дозоры могли слышать, как оттуда, где стояли пушки, орет некий Бечура, горожанин, известный уже им своим зычным голосом:

— Эгей, партизаны, вот вам кое-что поувесистей!

Крестьяне, отдуваясь, жаловались друг другу:

— И надоели же, брат, эти турецкие пушки. Нельзя человеку в поле выйти из-за бандитов!

Николетина решил свою злосчастную беседу о братстве провести именно здесь, на позициях.

Еще с утра на холме он подстерег Йовицу Ежа и столбом стал прямо перед ним.

— Слушай, Йовица, видел ты когда-нибудь сельскую молодую?

— Бог с тобой, как не видеть?

— Ну, тогда запомни хорошенько: когда я сегодня стану в роте речь держать, ты должен сидеть и глядеть в землю, словно невеста на свадьбе. Понял — словно невеста!

— А зачем это, брат?

— А вот затем! Как только ты на меня глянешь своими дурацкими глазами, я тут и забуду, о чем начал говорить.

— Да я больше тебя буду бояться, как бы ты не сбился.

— Ладно, ладно. А Танасие Булю сейчас же скажи, чтобы шел в дозор и до обеда не возвращался.

Рота собралась в просторной лощине в центре позиции. Бойцы, увидев, что Николетина усаживается выше всех, начали с любопытством вытягивать шеи.

— Ну, чего глаза вылупили, точно перед вами медведь пляшет?

По лощине прокатился веселый гомон. Николетина обвел глазами партизан и увидел где-то в середине своего Йовицу, потупившего очи.

«Смотри ты, какой благонравный — прямо сегединская горничная!» — вспомнилось сравнение его унтера из старой армии, и сразу стало легче на душе. Николетина почувствовал себя намного увереннее и смелее.

Он оглядел своих бойцов, рассевшихся в поломанном папоротнике, этих дюжих беззаботных ребят, и они показались ему досужей компанией бездельников, собравшейся тут, в укрытии, чтобы, перемигиваясь, потешаться над его мучениями. И сами собой у него вырвались первые слова:

— Жулики вы этакие, бездельники, ни стыда у вас, ни совести!

Бойцы еще старательнее вслушивались. Раз Николетина их так срамит и чихвостит, значит, речь будет о чем-то весьма серьезном.

— Уж не пойдем ли мы в наступление на город? — шепнул кто-то Йовице в самое ухо, но тот не шелохнулся — боялся Ниджо.

— Только и знаете, дьяволы ленивые, что валяться в папоротнике да глазеть, как бараны. А спроси вас о чем-нибудь путном, вы и рта раскрыть не можете. Куда там!

— К чему бы это? — забеспокоились бойцы. — Что-то он очень по-ученому начал, издалека.

— Только и знаете, что оговаривать да поносить наших несчастных турок, — бушевал Ниджо. — «Турки, турки» — одно от вас и слышишь. А скажи вам, что это вовсе и не турки, вы бы так рты и разинули, словно белую ворону увидали.

— Что за черт, о чем это он? — вырвалось у кого-то. Николетине почудилось, будто узнает он голос Танасие Буля. Вот скотина, не пошел, значит, в дозор, пронюхал, что Ниджо речь держать будет.

— Вон вы какие вымахали, даже женатые есть, — гремел Николетина, уже вконец освоившись, — а ни один из вас не знает, что турки вовсе не турки, а мусульмане, наши братья по крови и языку, и той же веры, олухи вы царя небесного!

— А, вон ты куда клонишь! — бухнул кто-то, догадавшись, в чем дело.