Суровое испытание

Сегодня вечером, когда я пишу это письмо, на Муджин вновь опустился туман. Этот чертов туман, когда тускнеет свет, а люди поспешно закрывают двери и опускают шторы… Кто знает, что происходит под молочно-белым покровом, который прячет людей друг от друга. Только звуку подвластно преодолеть туман. Пастор Чхве все время просит ребят молиться за тех, кто не может слышать, даже имея уши. Наши уши тоже ждут от тебя новостей. Я надеюсь, ты не маешься угрызениями совести? Пусть ты был с нами недолго, но мы помним, какую самоотверженность и любовь ты проявил. Даже если ты позабыл о нас, мы всегда будем помнить тебя и скучать. Будь здоров! А еще я от всей души желаю тебе счастья!

119

Кан Инхо подошел к окну. Затерявшийся в окружении высоток парк заполонили служащие, что высыпали из зданий на обеденный перерыв. Солнце слепило глаза, и листва на деревьях важно впитывала его яркие лучи, отраженные в мощных струях фонтана. Стоял погожий, сияющий май, символ поразительной, неутолимой жажды жизни даже здесь, в огромном мегаполисе. Внизу сновали люди: кто-то искал солнца, а кто-то — прохлады. Люди… В одиночестве маясь от тоски, мы стремимся к себе подобным, но и в толпе мы не спасемся от одиночества. Неспособные жить ни наедине с собой, ни в окружении других, обреченные болтаться между небом и землей…

Из — за жары многие поснимали пиджаки, и белизна рубашек резко выделялась на фоне зеленой лужайки. «Я надеюсь, ты не маешься угрызениями совести?» — звучали в ушах слова Со Юджин. «Наши уши тоже ждут от тебя новостей». Кан Инхо стоял, уставившись в окно, пока не зарябило в глазах — белые рубашки на лужайке расплылись мутным пятном.

Словно туман.

Послесловие

Странное дело… чем больше узнаешь о жизни, тем меньше приязни вызывает человек. А еще удивительнее то, что одновременно с разочарованием в моей душе растет благоговейный трепет по отношению к людям.

Впервые идея этого романа возникла благодаря одной строчке в газетной статье. Это была коротенькая заметка молодого журналиста-практиканта, в которой он описывал обстановку в зале суда последнего дня открытых слушаний, где огласили окончательный приговор. Заключительная фраза звучала, по-моему, так: «В момент, когда сурдопереводчик на языке жестов объявил, как легко отделались эти люди, освобождаемые по отсрочке приведения приговора в действие, зал суда наполнился не поддающимся описанию нечленораздельным ревом, издаваемым глухонемыми». Когда я читала эти строки, казалось, до меня доносятся их крики, хотя до этого ни разу в жизни мне не доводилось слышать подобное. Сердце засаднило, словно пронзенное шипом. Больше я не могла заниматься книгой, подготовка к которой велась на тот момент. Одна та строчка завладела годом и даже более моей жизни.

Только после того, как я поняла, что отстаивание правды означает нечто большее, чем борьба с несправедливостью, я смогла почувствовать малую толику умиротворения в душе. Именно поэтому, когда я писала роман, я могла молиться только за пострадавших в этой истории, но и за обидчиков. Когда я вспоминаю устремленные на меня взгляды глухонемых ребят, что доверились мне и с самой первой встречи рассказали все о себе без утайки, даже сейчас наворачиваются слезы на глаза. А когда думаю о тех, кто жертвовал собой ради этих детей, мне становится стыдно за мысли о бессмысленности существования, которые порой меня посещают. У меня до сих пор замирает сердце от осознания, что я могла бы прожить всю жизнь, так и не узнав, как много ангелов в этом мире. Когда я работала над книгой, то часто болела, что совсем не похоже на меня: во время и первой, и второй корректуры, и когда я писала заключительные строки, меня лихорадило и валило с ног — по нескольку дней я просто не могла подняться с постели. И вместе с тем я была счастлива, что пишу этот роман. Я переживала такие же муки и такое же возбуждение, как в те дни, когда осознала и приняла тот факт, что я писатель до мозга костей, невзирая ни на что.