Суровые будни (дилогия)

Но музыка оборвалась, и Оленин скрылся в толпе.

Кто-то закричал:

— Довольно гармазели! Пусть машинка модное сыграет!

— Не нужно машинку! Желаем баян!

— Довольно! Хотим консервированной музыки!

Победила новая техника: заиграла радиола. Трындов подхватил едва не обомлевшую от неожиданности Ксению Ситкову, закружил в вальсе. Вслед им по залу одобрительный шепот: «Секретарь-то наш каков, а? Молодец! Не брезгует с простыми колхозницами танцевать...»

Оленин вышел отдышаться. Во дворе, на ступеньках крыльца, несколько человек курили, о чем-то громко переговаривались.

У ворот в темноте хлопали невидимые флаги. Ветер посвежел, трепал тоненькие стволы недавно посаженных вязков, раскачивал ветки тополя. Луна ушла за облако и проглядывалась оттуда, как сквозь закопченное стекло. А вокруг искрились звезды, точно блюдца, наполненные сколышами чистого льда.

— Понравился вам фильм, Леонид Петрович? — раздалось негромко позади. Повернулся, увидел Марину. В глазах ее улыбка, плечи закутаны в пальто. Шевельнулась, и на Оленина пахнуло теплом разгоряченной кожи, легким запахом духов и еще чем-то едва ощутимым, медвяно-тонким, напоминающим благоухание вымытых дождем волос.

Ответил не сразу. С появлением Марины настрой мыслей его круто изменился. Появилась вдруг та необъяснимая двойственность, от которой и на месте не хочется стоять, и уйти нет сил.

— Леонид Петрович! — позвала Марина вторично, не дождавшись ответа.

— Вы насчет фильма, Марина? Так я же в кино не был.

— Жаль, картина с душой…

— Душа — мистика, — усмехнулся Оленин, стараясь стряхнуть с себя овладевшее им нервное настроение.

— Мистика-то, мистика... Но как болит иногда эта проклятая мистика!

Зелени в глазах Марины не видно, и это непривычно. Или Оленин ошибался, или на самом деле его состояние передалось ей: было заметно, что она тоже нервничает.

Ободок луны тускло светился. Лучи ее, словно медные спицы, втыкались в кудри Марины, красили их в старую бронзу. Из динамика лилась мелодичная музыка.

— Вы сегодня, кажется, чем-то взволнованы? — сказал Оленин.

— Видать, характер портится... — вздохнула Марина. — Сама не пойму. Давеча проснулась под утро — плачу. Аж страшно стало.

— По вас и не скажешь, что вы трусиха или суеверная.

— О! Еще какая суеверная! Всякой цыганке верю, как она мне про счастье гадать начнет... Ромашке верю, сирени, да мало ли чему! Отчего вы смеетесь?

— Так, мысли одной...

— Какой, если не секрет?

— Думаю, что вот знаю вас больше года, а если разобраться, по совести говоря, то не знаю совсем. Впрочем, это не только одной вас касается... Да, кстати, почему Павел Касьянович не был на митинге, не получил премию?

Марина промолчала, и он понял так, что ей не хочется разговаривать о муже. Может быть, поссорились? Не зря она кажется такой раздраженной! Скорее всего, опять не поладили с Глазковым.

Только успел подумать, как Глазков — вот он! Возник внезапно, откуда-то из сумерек, точно из-под земли. Простоволосый, всклокоченный. Сутуло застыл перед освещенной дверью. Оленин заметил его мутный взгляд. «Нализался... — мелькнуло в голове. — Впрочем, стоит вроде твердо...» Стоит и молчит. Будто прислушивается внимательно к чему-то внутри себя.

Вдруг повернулся резко к Марине и Оленину. Глаза стали осмысленными, язвительно цокнул языком. На лице мелькнула беспричинная ухмылка, но она не оживила его: по-прежнему оно оставалось сумеречным и отрешенным. Оленина поразило сходство с теми пустынными, унылыми полями, откуда он, казалось, возник. Печать осени и увядания была на нем.

— Павел Касьянович, вы чего же с таким опозданием? Там вас премия ждет.

— Мне подачки не нужны! — раздалось глухо в ответ.

Ноздри Оленина чуть дрогнули. Сказал сдержанно:

— Оценка работы не подачка...

— Оценка! Ишь оценщики!.. Не дешево ли цените, а?

— Я вас не понимаю. А вообще здесь, кажется, не совсем подходящее место, Павел Касьянович, для объяснений. Да, не место. Не стоит, право...

Но сдержанный тон председателя завел Глазкова еще пуще. Громкие выкрики его привлекли внимание стоящих неподалеку курильщиков. Те навострили уши.

— Вытащил вам колхоз из нищеты, а теперь меня на задворки? Вон как? Спохватитесь, да поздно будет. Помяните мое слово! Придет время и на вас, споткнетесь. О-о! Еще как полетите!

— Вы не первый мне что пророчите... Понятно. Одно только не понятно, зачем вся эта волынка? Если есть какая-то обида, можно же сказать по-человечески! И не тогда, когда люди празднуют, отдыхают.

— Не о чем нам больше разговаривать! С этого дня дорожки наши расходятся!

Глазков словно выплевывал слова. В его лице, в глазах ходила злость. Марина стояла напротив, смотрела, не мигая, цепким, пронзительным взглядом, и только лицо побледнело так, что это было заметно даже при слабом свете луны.

Оленин покачал головой, сказал беззлобно, устало:

— Расходятся дорожки... Да когда они близко сходились, дорожки-то наши? Так, лишь коснулись слегка однажды… Шли бы вы лучше домой отдыхать, Павел Касьянович…