Суровые дни. Книга 1

— Неужели, иним, Борджак-бай думает, что мы боимся за свою жизнь? От судьбы своей никто не спрячется, хотя, хвала аллаху, до сих пор сам создатель был нашим защитником. Да не лишит он и дальше нас милости своей!.. Дело, иним, не в моей голове. Народ убедить невозможно — вот что заставляет тревожиться. Люди совсем дурными стали.

Помолчав гость спросил:

— Что мне передать хакиму, таксир?

Ахун ответил не сразу.

— Пойдем, иним, к минарету, — сказал он, — послушаешь, что люди говорят. А остальное я добавлю.

— Нет, таксир! — отказался веснушчатый. — Я должен слышать ответ от вас, а не от людей. Скажите, что передать. и я поеду, не задерживаясь.

Красивая борода Эмин-ахуна дрогнула. Но сдерживая чувства, он спокойно сказал:

— Что ж, тогда, иним, скажи хакиму, что Эмин-ахун приехать сейчас не может. Не знаю, видно, простудился я, что ли, все тело ноет. Встал с постели только потому, что необходимо поговорить с народом. Ходят разные проходимцы, сеют панику, мутят людей. Сам, вероятно, видел, сколько их стоит наготове со связанными пожитками. Только крикни — немедленно побегут без оглядки. Вот и надо их успокоить. Ты, иним, скажи Борджак-баю, а он пусть объяснит хакиму, что я сторонник спокойствия. Бродяжничество к лицу диване[94], а мирный народ должен жить на одном месте. Я прекрасно понимаю, что никто не обретет спокойствия, бегая от государства. Беда, что многие не понимают этого. Но я сделаю все, что в моих руках, чтобы не позволить неразумным седлать коней. Пусть Борджак-бай заверит в этом господина хакима. И просьбу мою передаст: пусть войско не переходит Гямишли. Если перейдет, тогда у меня не хватит сил сдерживать народ. Да и никто уже не сдержит. Так, слово в слово, и передай, иним, Борджак-баю. А он пусть расскажет хакиму. Понял меня?

— Понял, таксир.

— Ну, вот и молодец, пусть твоя жизнь будет долгой. Счастливого тебе пути, иним!

— Будьте здоровы, таксир!

Не успел гость скрыться из глаз, как на правом берегу реки показалось семь или восемь всадников, скачущих в клубах пыли по направлению к селу. Они прогрохотали по мосту через Гурген и направились к дому ахуна. Толпа, давно уже заприметившая их, ринулась туда же. Поспешил и ахун, гадая, кого это еще принесло.

А принесло такого гостя, о встрече с которым Эмин-ахун думал меньше всего. Однако настроение людей по всей видимости не отвечало настроению ахуна. В толпе люди возбужденно и радостно переговаривались:

— Смотрите-ка, Махтумкули!

— Неужто он самый?

— Где, где Махтумкули?

Люди старались протиснуться поближе к приезжим, позабыв, что надо дать дорогу ахуну. Он рассердился громко сказал:

— Расступитесь! Отойдите!

Толпа пропустила его, но без обычной торопливой услужливости, — это сразу с чувством неприязни к приезжим отметил Эмин-ахун. Он остановился возле двери кибитки и позвал нескольких аксакалов:

— Курбан!.. Эсен!.. Тангрыкули! Проходите!.. А вы, — повернулся он к толпе, — идите и занимайтесь своими делами!

Толпа заволновалась. Высокий, рыжебородый, тощий яшули крикнул громко, чтобы слышали все:

— Люди сейчас не отделе — о жизни заботятся, таксир! Махтумкули и другие вовремя приехали — пусть скажут свое слово народу. Мы не хотим быть застигнутыми врасплох!

Старика поддержали. Послышались выкрики:

— У Махтумкули-ага нет тайн от народа!

— На улице надо разговор вести!

— Пусть все слышат!

Махтумкули тепло улыбнулся и поднял руку.

— Вы правильно говорите, люди, — нам нечего от вас таить. Давайте будем разговаривать там, где вы найдете это нужным.

Понимая, что перевес не на его стороне, но все же не желая сдаваться, Эмин-ахун сказал:

— Можно говорить и здесь — ничего от этого не изменится… Однако нездоровится мне, лучше в кибитку войти… Пусть заходят все, кто поместится, а остальные подождут здесь.

— Кошмы у кибитки поднять надо! — крикнул все тот же старик.

Эмин-ахун сердито добавил:

— На той, что ли, собрались? — и скрылся за дверью.

За ним последовали гости и человек двадцать яшули.

Больше не поместилось. Но кто-то все же закинул вверх кошмы кибитки, и ахуну скрепя сердце пришлось примириться с таким своеволием, какого в иное время он бы не потерпел. Талибы проворно расставили перед гостями чайники и пиалы.

Махтумкули, отхлебнув глоток чая, начал без долгих предисловий. Он рассказал, что вчера в Серчешме захватили двух кизылбашей-лазутчиков. По их словам, Шатырбек накапливает силы, подтягивая людей из самых дальних крепостей. В Гямишли наготове стоит с войском Абдулмеджит-хан. Битва может начаться в любую минуту, уже со всех сторон доносится запах крови. Нужно решать, что делать. Лежать беззаботно, следуя правилу, что и в потоп утке воды по грудь, или, крепко подтянув кушаки, выйти в поле? Люди — не утки, а в поле есть и смерть и слава.

Вопрос Махтумкули заставил Эмин-ахуна призадуматься. Несколько дней он сам ломал голову над тем, как выйти из создавшегося положения, и не нашел ясного ответа. Теперь он был обязан найти его, потому что неопределенность может только вызвать нежелательный шум среди собравшихся. Но все же он сказал уклончиво, как всегда: