Суровые меры (СИ)

Но, как получилось, в жизни все стало слишком хорошо, чтобы поверить и не искать подвоха. Малаки просто не чувствовал себя достойным новой, наполненной светом, радостью и любовью, жизни, почти ни на миг не мог отвлечься от мыслей о том, что воплощение всего, о чем он даже мечтать не смел, может рухнуть в любой момент. Каждое случайное слово отца Анжели о том, что тот надеялся на более удачное замужество, каждое случайное или специальное напоминание, что его возлюбленная достойна большего, достойна лучшего, а Малаки при всем желании не может дать ей больше, чем у него есть, словно бы впивалось под кожу и навеки оставалось там зудящей занозой. Слишком хороша для него. Наверное, если бы сама Анжели иногда хоть в чем-то его упрекала, было бы легче. Но нет, даже если, став мишенью для его раздражения, она тихо плакала от ничем не заслуженной обиды, то только когда считала, будто муж не видит ее и не слышит, а Малаки жгло невыносимое чувство вины, лишь укрепляющее в мысли. Мысли, что Анжели могла бы стать женой одного из тех мужчин, что и симпатичнее, и богаче, и гораздо любезнее к ней, чем он при всей своей любви может стать… могла бы – да и может, ее красота и теплота продолжали покорять людей, продолжали располагать к себе даже самых скептичных университетских профессоров, когда те наносили Малаки визиты. Как бы неодобрительно ни относились к разводам в буржуазном обществе, она и с ребенком на руках оставалась, наверное, самой желанной невестой для кого угодно! Как тут было не вспомнить старательно разыгрываемую «влюбленность» перевоплотившегося Зебеля…

С известностью в научных кругах пришли и визиты гостей в их дом, а Малаки вздрагивал, как от ожога, когда ему казалось, что Анжели чересчур уж любезна даже с юношей-почтальоном, что уж говорить о мужчинах, которым он хоть в чем-то да уступал! А с ее теплом и добротой любезной его возлюбленная была абсолютно со всеми, и это приводило порой в ярость. Казалось, в любой момент сама Анжели может понять то, что понимал он, что понимали все…

Поэтому когда выросший, да так толком и не повзрослевший сынок одного из высшего цвета профессуры, заявившийся вместе с родителем на званный вечер в честь новой публикации работы, вздумал крутиться вокруг Анжели, почти откровенно намекая на все то же, о чем все навязчивее размышлял сам Малаки… это стало последней каплей.

Мальчишка затаил неприязнь еще с тех пор, как ученый отказался от весьма приличной суммы за то, чтобы написать за не слишком научно одаренного папенькиного сынка исследовательскую работу, возможно, рассчитывал так уколоть Малаки в отместку за упрямство. Анжели не могла быть груба с гостем. Сам Малаки не хотел быть с ним грубым, учитывая влиятельность его отца в научном мире – гаденькая такая, трусливая предосторожность, для самоуспокоения оправданная светскими приличиями, но злоба на наглеца требовала выхода, поэтому дождавшись, кода прием закончится и гости разойдутся, он выплеснул все накопившееся на саму Анжели! Как вдруг во взрыве этой ярости в вину ей оказалось поставлено все то, в чем, наверное, только она и не была виновата, почему сам Малаки сам, дрожа от гнева, кричал, что она могла бы поискать себе мужа получше, а потрясенное молчание в ответ на обвинение ранило больнее любых ответных слов, в тот миг казалось, будто Анжели намеренно изображает эту безропотность и идеальность, чтобы в сравнении с ней муж чувствовал себя еще большим негодяем, чтобы он все беспощаднее обвинял себя сам… впервые он заставил ее расплакаться открыто с каким-то мрачным удовлетворением, словно одержав какую-то победу. И неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не проснулась, не расплакалась испуганно маленькая дочка, и если бы Анжели не ушла к ней, резко прервав его словами, что, если он больше не хочет ее видеть, то она может вернуться к родителям.

Малаки остался, будто громом пораженный, осознавая, что только что натворил. Теперь она сама признала, что может уйти… может уйти вместе с дочкой, вполне возможно с поддержкой ее родителей – и, главное, это было бы самым справедливым и заслуженным для него! Как в сказках о людях, женившихся на озерных феях, что нарушали правила, ударив волшебное создание, коснувшись железом или просто несправедливо заставив плакать. На этом их сказка заканчивалась, а фея навсегда возвращалась в свой волшебный мир. Словно очнувшись от дурмана, Малаки так же долго умолял Анжели о прощении, умолял – и не верил, что прощение это получит.

Разве он сам себя простил бы?