Суровый март<br />(Рассказы)

Церен встал на ноги и растерянно смотрел на Галушко:

— Что будем делать? — спросил он.

Галушко нагнул голову, его желтое, заросшее жесткой щетиной лицо передернулось. И вдруг он сказал коротко и отрывисто одно слово, поразившее Церена. Нет, Церен не ослышался. Перед тем как произнести это слово, Галушко огляделся по сторонам, будто его кто-нибудь мог услышать. — Уйдем! — неожиданно предложил он.

Церен сначала не понял. Он порывисто бросился к Галушко и крепко схватил за полу солдатской шинели. Узенькие глаза его наполнились испугом.

— Как уйдем! Куда уйдем?

— В Яндыки.

— А Василий?

Галушко медленно опустил голову, сказал глухо, стараясь не встречаться глазами с калмыком.

— Бросим.

Церен еще сильнее сжал полы его шинели. На руках вздулись синие толстые вены.

— Не надо уходить! — громко закричал он. — Как же ты хотел уходить, если лежит товарищ! Как ты хотел бросить товарища? Чабан никогда так не сделает. Овцу князя Церен бросил бы, кулака какого бросил бы, а товарища Василия никогда… Ходи сам, трусливый человек… Ходи сам в Яндыки. Ходи, Церен не будет тебя держать.

Церен стал на одно колено, руками взял голову матроса и склонился над его бледным лицом.

— Товарищ Василий, товарищ! — крикнул он сквозь неугомонный гул ветра. Матрос глухо застонал, пошевелил губами. Церен провел рукою по его шее. Василий медленно приподнял усталые веки и посмотрел на него.

— Иди! — хрипло проговорил он. — Иди, меня ждать не надо… Не встану я…

Но Церен с усилием приподнял его с земли, помог сделать несколько шагов.

— Вставать будем, товарищ Василий! — звонко крикнул он. — Вставать будем!

Матрос положил свои тяжелые руки Церену на плечи, и тот, сгибаясь под тяжестью, потащил его вперед, навстречу ночи и ветру. Галушко шел слева, мелкими шажками, сконфуженно молчал и поддерживал Василия с другой стороны. Тоскливая глухая степь опять раскрывалась перед ними. И вдруг среди несущихся непрерывной цепью столбов пыли калмык заметил знакомые очертания жилища.

— Кибитка! — радостно закричал он, выплевывая песок. — Товарищ Василий, кибитка на нас идет!

Но голова матроса в эту минуту снова упала, и Церен еле удержал ее. Оставалось пройти еще метров двадцать, но калмык неожиданно почувствовал, что он ослабел и, сплюнув от злости, бессильно заскрипел зубами:

— Мель шулма![2] — завопил он, потрясая в воздухе кулаком. Чтоб ты сдох, проклятый шулма!

И снова, закрыв глаза и напрягая последние силы, потащил матроса, тело которого почему-то стало еще тяжелее. Когда до кибитки осталось три-четыре шага, Церен перехватил тело матроса поперек и, с помощью Галушко втащив его в жилище, упал наземь. Минуты проходили медленно, и когда Церен пришел в себя, он увидел, что голова Василия лежит у него на коленях, что глаза матроса закрыты. Церен начал тереть ему виски.

— Вставать будем, товарищ Василий! — крикнул он.

За тонкой стеной кибитки, по-прежнему не утихая, метался грозный восточный ветер, занося дороги сухим каспийским песком.

— Товарищ Василий! — снова позвал калмык.

Матрос застонал и открыл глаза.

— Церен, ты? — слабым голосом спросил он. — Зачем ты меня тащишь? Иди сам, брось меня, я все равно умру…

Но Церен погладил его посеревшую щеку, покачал головой и, улыбаясь, заговорил:

— Зачем умирать хотел, товарищ Василий? Зачем хотел умирать, когда впереди весна и в пустыне трава расти хочет? Жить надо, товарищ Василий! Жить надо!

А Галушко сидел хмурый и пристально смотрел в какую-то не видимую для других точку. Ему было не по себе за свое недавнее малодушие, и он молчал.