Susan Sontag. Женщина, которая изменила культуру XX века

Уорхол превратил самого себя в один из своих художественных объектов, писал Кох и продолжал: «Кричащих и блестящих, безошибочно и мгновенно понятных, с резонансом, мерцающим на периферии внимания, его имидж, казалось, создавал какой-то смысл, который потом исчезал, как статика фантазма, исчезающая и появляющаяся одновременно». Уорхол добивался такого эффекта и на других людях. Он снял сотни «кинопроб» иногда известных, но чаще всего неизвестных людей, которые выходили из грузового лифта и входили в украшенный фольгой зал. «У Уорхола был талант, – писал Кох. – Он добивался эффекта того, что всем в мире казалось, как будто на них смотрят. И единственный смысл того, что возникало чувство, что на всех в мире смотрят, был только в том, что казалось, что все смотрят, и больше ничего»[583].

К ТОМУ ВРЕМЕНИ, КОГДА СЬЮЗЕН ПОЯВИЛАСЬ НА ФАБРИКЕ, «УОРХОЛ УЖЕ ИЗ ДОСТОВЕРНЫХ ИСТОЧНИКОВ ЗНАЛ, ЧТО ЗОНТАГ НЕ ОСОБО ВЫСОКО ЦЕНИЛА ЕГО КАРТИНЫ И НЕ ВЕРИЛА В ЕГО ИСКРЕННОСТЬ».

Его совершенно не интересовало ее критическое мнение, а даже если бы и интересовало, он бы этого никогда не показал. Его интересовала ее «привлекательная внешность, прямые темные волосы до плеч, большие глаза, а также то, что на ней были вещи, сшитые на заказ»[584]. Приговаривая обреченным тоном банальности для того, чтобы она чувствовала себя расслабленной, он снял семь четырехминутных «кинопроб» Сьюзен.

«О, вау», – произнес он, когда Сьюзен, сидя на стуле, наклонилась вперед и широко расставила ноги.

Ее глаз не было видно из-за темных очков. Она приняла мужественную позу.

«Улыбнись, – попросил он. – Скажи «чииииз».

Чем дольше он ее снимал, тем более беспокойной она становилась. Она начала ерзать на стуле, ее игривое настроение исчезло. Камера продолжала снимать, и мы видим, как постепенно эта смелая, красивая и манерная женщина превращается в суперзвезду, то есть безжизненный товар. Объективизация была способом, которым Уорхол эстетизировал смерть, на которой был помешан, и из этого наваждения он сделал шокирующие выводы. Объективизация смерти (Жаклин Кеннеди с вдовьей вуалью) и современных инструментов умерщвления (электрический стул) приводит к эстетизации даже самых сильных человеческих страхов.

Уорхола тянуло к «звездам». Он хотел превратить свое неуемное существо в знаменитость, «выйти из опасного, полного проблем мира действий и человеческого общения, чтобы полностью погрузиться в безмятежность бездейственной эстетической сферы», – писал известный критик творчества Уорхола Кох.

«Стремясь к гламурному спокойствию существования только в глазах наблюдателя, он старается стать знаменитостью, звездой и не скрывает, что предпочитает объективацию человеческой жизни. «У машин меньше проблем, – заявил он однажды во время интервью. – Я хотел бы быть машиной, а вы?»[585]

За год до посещения Фабрики Сьюзен не была знаменитостью. Она была молодым автором, занимавшимся созданием собственной репутации. В свет вышел ее роман. Публиковали написанные ею эссе. Но романа «Благодетель» и эссе о Симоне Вейль явно недостаточно для того, чтобы стать знаменитостью. Летом 64-го она третий раз едет в Европу. В Париже пишет «Заметки о кэмпе», которые публикуются в осеннем номере Partisan Review.

Еще до появления эссе в печати мнения о нем разделились. Один из редакторов журнала Уильям Филипс был в восторге, другой, Филип Рав, считал, что «нам оно не нужно»[586]. После выхода номера журнала точно так же разделились и мнения читателей. О Сьюзен написали в Time. В The New York Times Magazine отметили, что «мир интеллектуалов и неинтеллектуалов заговорил о кэмпе». Читательница журнала Times Роберта Копленд из Филадельфии писала, что если «понятию «кэмп» позволят стать частью культурной жизни с благословения, на минуточку, New York Times, то моральный коллапс нашего общества неизбежен»[587].

В статье Times писали, что кэмп – это что-то, что можно описать словами «сумасшедший», «чумовой» или Funsville. Что может быть плохого в понятии Funsville? Известный Сьюзен по Commentary арт-критик Хилтон Крамер писал, что Зонтаг уничтожает моральные разделения, делая так, что «сама идея моральной дискриминации становится немодной и устаревшей». Джеймс Атлас писал: «Работы, бывшие популярными, но серьезными, и занимавшие среднестатистическое положение… представляли угрозу идее святости высокой культуры»[588]. Именно это не нравилось Филипу Раву. «Он видел в ней врага высокой культуры», – писал Норман Подгорец.