Сущий рай

— Ну, ну, — поощрительно сказал Хоуд. — Вы совершенно правы. Согласен. А дальше что?

— Вы когда-нибудь присматривались к людям, пережившим войну, эту так называемую великую вдохновенную борьбу за свободу? К людям вроде Чепстона, моего отца и других людей среднего возраста? Они считают себя свободными от всех дальнейших усилий. Они были на войне, и поэтому они выше всех, кто жил до нее или после. Они безупречны, а мы — гнилые дегенераты. У молодого поколения, видите ли, кишка тонка. А, что? А ведь величайшее их достижение — напиться пьяными и болтать о минных полях и о том, какими они были замечательными ребятами.

— Мы все страдаем от ветеранов войны, — со смехом сказал Хоуд. — Но их ничто не исправит. Они останутся такими до последнего издыхания.

— Нас, может быть, ожидает их участь, — мрачно сказал Крис. — Почему над нами и над всем миром нависает эта страшная тяжесть? Они смотрят назад, на прошедшую войну, мы — вперед, на войну грядущую…

— Совершенно верно, так оно, конечно, и будет, — согласился Хоуд. — Если только мы сами не примем каких-нибудь мер. Капиталистическая экономика неизбежно приведет к войне. Вот если бы вы пришли как-нибудь на одно из наших собраний…

— Я услышал бы множество вещей, которые я слышал раньше, — прервал Крис. — Нужно не разговаривать и не слушать, как другие разговаривают, нужно что-то делать. А какие у нас возможности, у любого из нас? Нам ничего не дают делать, мы должны всюду уступать дорогу героям. У нас сотни тысяч зарегистрированных безработных, а сколько незарегистрированных? Я, по существу, один из них. Вы тоже станете одним из них, когда кончите колледж. Мы — лишние люди. Для нас нет работы. А уж если говорить о настоящей творческой работе — мы с таким же успехом можем требовать звезд с неба.

— Браво, браво! — сказал Хоуд. — А теперь послушайте-ка, что я вам скажу…

Хоуд заговорил, но Крис уже не слушал его. Им овладели душевная усталость и чувство полной бесполезности всех этих разговоров, разговоров, разговоров. Во всем мире люди спорили и сражались во имя того, чтобы лучше построить жизнь, а сами тем временем пренебрегали жизнью. Ужас перед действительностью, отвращение к самим условиям существования охватили его; беспорядок был слишком вопиющ, количество людей слишком велико. Он чувствовал себя невольным пассажиром поезда, переполненного буйными пьяницами, пассажиром, который тщетно пытается убедить их, что, пока они орут и дерутся, поезд мчит их к катастрофе.

Его тяжелое, подавленное состояние все усиливалось. Обидев Хоуда тем, что должен спешить на какое-то несуществующее свидание, он побрел по сумеречным улицам домой. Там, за спущенными занавесками, в тихом мягком оазисе ровного света от настольной лампы, он надеялся обрести душевный покой. Он взял книгу и попытался заглушить свое беспокойство словами, новыми словами, но на этот раз напечатанными на бумаге. Но это не помогло. И он не мог найти в себе достаточно энергии, чтобы приняться за работу. Какая польза — трудиться над словами, всего только словами, в мире, который нуждается в действиях? Какая польза от его собственной бездеятельной жизни? Но в мире, все более омрачаемом разрушением, какие действия могут дать результат, кроме насильственных революционных действий, проповедуемых Хоудом? Он пытался отогнать эту мысль, но она возвращалась снова и снова, как назойливая муха. Может быть, это и в самом деле единственный логический путь? Может быть?..

Восемь

После небольшой стычки с мистером Риплсмиром, Крису удалось добиться разрешения не работать по субботам, причем его жалованье не было уменьшено. Вернее сказать, этого добился Чепстон, написав тактичное письмо. Но Крис пребывал в таком беспокойстве, что ему было мало пользы от этого. С каждым днем ему было все труднее и труднее приняться за работу, и он долгие часы бесцельно бродил по улицам в унылой апатии, подавленный холодной многолюдной пустыней города.

Повинуясь какому-то бессознательному импульсу, он почти всегда отправлялся бродить в сторону Челси. Если бы Криса подвергли перекрестному допросу, он ответил бы вполне чистосердечно, что ходит туда потому, что ему нравится река, и потому, что в Челси еще осталось несколько приятных старых улиц. Он стал бы упорно утверждать, что он и не думал об Анне, что он совсем забыл название ее бессмысленной книжно-кондитерской лавки и что он меньше всего хотел бы встретиться с ней снова.

В таком случае, очевидно, его ноги лучше его знали, чего он хочет, ибо однажды в субботу они привели его к маленькой лавке с двумя витринами: водной книги, в другой пирожные. Вывеска с изображенными на ней двумя голенькими, но бесполыми херувимами гласила: «Небесные близнецы».