Сущность зла

– Приезжали они редко. Ни Евросоюза тогда не было, ни льготных цен, а главное – у Эви и Курта кредитных карт не было и в помине. Поездка стоила кучу денег. Эви получала стипендию, и, зная ее, я уверен, что она где-то да устроилась на неполный рабочий день. А Курт нашел себе классическое занятие для иммигранта из Италии.

– Готовил пиццу?

– Служил официантом. Они были счастливы, вся жизнь была впереди. Не скрою, – заключил он, прежде чем попросить у меня сигарету, – именно это для меня нестерпимо, когда я думаю о той бойне: Курта и Эви ждало будущее. Прекрасное будущее.

Мы молча курили, слушали, как свистит ветер, пригибающий вершины елей.

Блеттербах, несущий свои воды менее чем в десяти километрах от нас, прислушивался к нашей беседе.

– Кое-кто в деревне говорил, что Бог их покарал за грехи.

Эти слова ожгли меня, словно удар хлыста. Мне стало тошно.

– Что же произошло двадцать восьмого апреля, Вернер?

Вернер повернулся ко мне очень медленно: я даже решил, что он не расслышал.

– Никто в точности не знает, что в тот день произошло. Я могу рассказать тебе только о том, что сам видел и делал. Или нет. О том, что я видел и делал с двадцать восьмого по тридцатое апреля того проклятого восемьдесят пятого года. Но мы должны договориться, Джереми.

Он был серьезен, до смерти серьезен.

– Договориться о чем?

– Я расскажу тебе все, что знаю, не упуская ничего, а ты пообещаешь, что не позволишь этой истории сожрать себя.

Он употребил немецкий глагол Fressen, которым обозначают процесс еды по отношению к животным. По отношению к человеку используют глагол Essen, есть.

Животные, бестии – жрут.

– Это случается со всеми, кто принимает близко к сердцу бойню на Блеттербахе.

Волосы у меня на голове встали дыбом.

Усилившийся ветер свистел в ушах.

– Рассказывай.

В этот момент мой сотовый издал трель, и мы оба вздрогнули.

– Извини, – скривился я, раздраженный тем, что нас прервали.

Связь была плохая, и до меня не сразу дошло.

Звонила Аннелизе. Она плакала.

Салтнер

[25]

1

Я распахнул дверцу, не дожидаясь, пока заглохнет мотор, и вихрем ворвался в дом. Аннелизе сидела посредине салона, в моем любимом кресле.

Я поцеловал ее, не говоря ни слова. От нее пахло кофе и железом.

Клара заглянула в комнату и бросилась Вернеру на шею.

– Мама та-ак кричала, – сообщила она.

– Уж наверное, не без причины, – отозвался Вернер.

– Она та-а-ак сердилась, – зашептала Клара, – говорила такие плохие слова. Особенно одно, как его…

– Клара! – Аннелизе нечасто обращалась к девочке таким резким тоном. – Иди к себе в комнату.

– Но я… – возмутилась та, и личико ее сморщилось.

– Почему бы нам не испечь штрудель? – вмешался Вернер, погладив Клару по щеке. – Разве ты не хочешь научиться печь штрудель так же, как твоя бедная бабушка?

– Бабушка Герта? – Клара просияла. – Та, которая теперь на небе? Конечно хочу.

Вернер взял ее за руку и увел на кухню.

Только тогда Аннелизе заговорила:

– Ненавижу.

– Кого?

– Всех.

– Успокойся.

– Успокойся?!

Я поскреб шрам над бровью.

– Просто хотелось бы знать, что стряслось.

Она расплакалась. То были не тоненькие всхлипы, надрывавшие мне душу в тот день, когда я поклялся взять творческий отпуск на год. То были яростные рыдания.

– Я пошла к Алоизу, хотела купить немного консервов, банку-другую солений. В прогнозе по радио обещали снег, и… – она шмыгнула носом, – на меня накатило что-то вроде синдрома белки. Мама всегда делала запасы перед тем, как выпадал первый снег, ведь никогда не знаешь, как оно повернется. А потом…

Раз она заговорила о матери, подняв запретную тему, видимо, случилось что-то в самом деле серьезное.

– Я стояла за полками. Ты ведь знаешь магазинчик Алоиза, представляешь, сколько там всего нагорожено?

– Я покупаю там сигареты.

– В какой-то момент слышу, как Алоиз и Луиза Вальднер…

– Бабища, которая принесла нам песочный пирог с черникой, когда меня выписали из больницы?

– Она самая.

– О чем они говорили?

– Чесали языком.

Я закрыл глаза.

– Что они сказали?

Она ответила еле слышным шепотом:

– Что это ты во всем виноват.

– А потом? – сухо осведомился я.

– Потом? Потом я вышла из-за полок. И давай их костерить. А эта хавронья сказала: ты, мол, языком-то трепать сильна, но всем ясно, что твой муж – убийца.

Убийца.

Вот именно. Убийца.

– И?..

Аннелизе широко раскрыла глаза:

– По-твоему, что я должна была сделать? Я забрала Клару и ушла. Господи боже мой, будь моя воля, я бы им выцарапала глаза. И знаешь, что я тебе скажу? Жаль, что я их не прибила. Сначала ее, потом этого… – Она зарыдала. – Мне жаль, мне так жаль…

– Не переживай. Ничего страшного. Люди… сама знаешь, каковы они.

– Госпожа Вальднер… Она прочла молитву на похоронах моей матери.

Мне пришел на память рассказ Вернера. То, что госпожа Вальднер сказала обо мне, – цветочки по сравнению со слухами, какими делились любезные обитатели Зибенхоха над могилами Эви, Курта и Маркуса. Я крепко обнял жену.

– Как это восприняла Клара?

– Ты ее можешь понять, нашу девочку?

Я улыбнулся:

– Я понимаю только то, что люблю ее. Этого довольно.

2

Остаток дня я вел себя терпеливо, раскованно и абсолютно неискренне.