Суть дела

— С твоей матерью? — спрашивает он, зная, что этот день принадлежит ей; он уступил ей все права на рождение наряду с мебелью, фотоальбомами и Уолдо, нашим всеми любимым (кроме матери) бассет-хаундом. Нам с Дексом всегда было ясно: мама оставила Уолдо назло, и меня это всегда раздражало, но теперь я понимаю.

— Да. С мамой, — отвечаю я, борясь с двумя явно противоречивыми чувствами. С одной стороны, я чрезвычайно предана матери, и эта преданность подкреплена вновь возникшим сочувствием ко всему, что она пережила; с другой стороны, я разочарована ею, мне жаль, но она не смогла преодолеть ожесточение, которое, насколько я знаю, до сих пор испытывает. Ожесточение, которое не сулит ничего хорошего ни моему будущему, ни будущему Руби и Фрэнка, по правде говоря.

— Понятно. Я так и думал, — говорит он, — но все же надеялся тебя увидеть.

В его голосе прорывается нотка недовольства, он словно говорит: «Развод был много лет назад. Неужели мы не можем вести себя как взрослые люди и шагать дальше?»

— Ты... один? — осторожно спрашиваю я, зная, что присутствие Дианы стало бы препятствием тому плану, который я уже рассматриваю.

— Она в Нью-Йорке... Давай, дорогая, решайся. Разве не замечательно будет, если оба твоих родителя, вместе, пригласят тебя на ленч в твой тридцать пятый день рождения?

— Тридцать шестой, — поправляю я.

— Мы можем притвориться, — с улыбкой в голосе говорит он. Мысль о старении ненавистна моему отцу не меньше, чем мне или любой знакомой мне женщине. Моя мать приписывает это беспредельному тщеславию отца, как она это называет. — Так что скажешь, ребенок?

— Подожди секунду, папа, — прошу я, затем прикрываю трубку и шепчу матери: — Он хочет к нам присоединиться. Как быть?..

Она пожимает плечами, снова улыбается и говорит:

— Тебе решать, милая. Это же твой день.

— Ты справишься? — спрашиваю я, ничуть не обманутая ее внешней невозмутимостью.

— Конечно, справлюсь, — отвечает она, слегка оскорбленная.

Я колеблюсь, потом объясняю отцу, где нас встретить. Тем временем краем глаза наблюдаю, как моя мать достает пудреницу и тщательно, нервно подкрашивает губы.

— Замечательно, — говорит отец.

— Клево, — серьезно откликаюсь я, гадая, достигну ли когда-нибудь бесстрастия, которого совершенно очевидно не хватает моей матери. И захочу ли я через много лет, услышав имя своего бывшего мужа, выглядеть как можно лучше, лихорадочно приводя себя в порядок. Чтобы показать Нику, чего он лишился, что разрушил и давно утратил.

Через полчаса я сижу вместе с обоими родителями в «Блу Джинджер», шикарном, отделанном бамбуковыми панелями азиатском ресторане, поедая на закуску роллы с омаром. Мой отец периодически принимается напевать себе под нос мотив, который я никак не могу узнать, а мама постукивает ногтями по бокалу с вином и щебечет о деревьях-бонсай, украшающих бар. Короче, оба они нервничают, если не сказать — откровенно скованны, и этот факт, если учесть, что в последний раз мы находились вместе в одном помещении в день нашей с Ником свадьбы, ни для кого из нас не остается незамеченным. И только еще один штрих иронии добавляется в архив нашей семьи.

Затем, после рассказов о Руби, Фрэнке и непринужденного обсуждения других нейтральных тем, я пытаюсь собраться с мужеством для сообщения своей новости. Я понимаю, что поступлю неправильно, во всяком случае по отношению к матери, но мне кажется, это в какой-то мере поможет мне поддержать на определенном уровне достоинство и гордость, по ощущениям, мною утраченные. Так как сколько бы раз я ни говорила себе обратное и сколько бы раз Кейт и Декс ни заверяли меня, что роман Ника на мне не отражается, я по-прежнему воспринимаю его как свое унижение. Я испытываю глубокий стыд за своего мужа, свой брак, за себя.

— Итак. Мне нужно вам кое-что сказать, — начинаю я во время очередной паузы. Я чувствую в себе если не силы, то стойкость.

Я смотрю на мать, потом на отца, они настолько встревожены, почти испуганы, что на глазах у меня выступают слезы. Сообразив, о чем они, возможно, думают, я успокаиваю их, сказав, что с детьми все в порядке и никто не болен.

Эта мысль отодвигает все на задний план, хотя лучше бы уж я заболела. Тогда мне поставили бы диагноз, выработали план лечения и дали бы веру или хотя бы надежду, что все как-то устроится. Я делаю глубокий вдох, подбирая правильные слова, когда отец кладет вилку, берет меня за руку и говорит:

— Милая. Не надо. Мы знаем. Мы знаем.

Я смотрю на него во все глаза, медленно осознавая услышанное.

— Декс вам сказал? — спрашиваю я, испытывая слишком большое облегчение, чтобы рассердиться на брата, благодаря которому мне не нужно произносить вслух эти слова. И потом, в контексте нарушенных обещаний, он не такой уж отъявленный нарушитель.

Мама кивает, беря меня за другую руку, ее пожатие не уступает по силе отцовскому.

— Споем, что ли, «Приди сюда, Господь»?[34] — предлагаю я, смеясь, чтобы не заплакать. А потом говорю: — Нет, ну какой же у Декса длинный язык.