Суть времени #22

У каждого человека есть период, когда его ещё не засосало. Когда он понимает, что вот он ещё может из зайчика стать ёжиком, когда он понимает, что он может выйти из «ням–ням», что он может начать этот свой, как говорят в исламе, джихад. Там говорят, что джихад внешний – джихад меча – малый джихад, это только часть большого джихада – джихада духа. Вот человек ещё готов к этому. Он ещё понимает, что вот в нём что–то есть такое, что требует реализации и отказ от чего – есть капитуляция. А что после капитуляции–то жизни не будет. Счастья не будет. Будет удовольствие. А это разные вещи.

Счастье – это одно. Радость великая, которая существует, когда ты движешься к тому, что является твоим же идеальным – это одно. А удовольствие – это другое. Что вот, когда потеряна эта радость, это счастье, то потом начнут срывать цветы удовольствий, запутываться, особенно, если люди к чему–то большему предназначены судьбой. Ну, и окончательно скурвятся, будут смотреть на других и говорить, что они все — чей–нибудь проект, у них за спиной кто–то стоит. Злопыхать, поплёвывать, похихикивать. Достоевский это очень хорошо описал в «Записках из подполья», в «Бобке», в других произведениях. Почитайте, что происходит с теми, кто сначала сам себя предаёт, а потом смотрит на других и фыркает. Очень жалкая, стыдная роль.

Так вот. У меня была у самого такая развилка, когда я был режиссёром самодеятельного театра. И уже кончался институт. И было ясно, как дальше разворачивается моя жизнь, как я защищаюсь, что дальше со мной происходит. И что находящиеся рядом со мной люди тоже идут каждый по своей дороге, которая задана им вот этими выбранными константами профессии и всего остального. И как–то после одного из спектаклей мы пошли в парк. Друзья мои завалились на травку, а я как–то сел сбоку на скамейку и вдруг мне стало ослепительно ясно, во что именно превратятся эти друзья через 10 лет, и во что превращусь я сам.

Мне это «ням–ням» стало ясно вдруг, сразу. Я испытал глубокое отвращение, ну, а затем довольно быстро явлено мне было и нечто другое. Как в этом самодеятельном театре пренебрегают всем, что касается работы, творчества. Как это приносится в угоду вечеринкам, жизненным удовольствиям. И вот, когда мне это было вдруг явлено, я разогнал этот самодеятельный театр и сказал, что если есть люди, которые готовы со мной идти до конца и создавать нечто другое, невозможное тогда в Москве, немыслимое. Какой–то там пара–театр, профессиональный, да ещё который будет влиять на идеологию, на всё прочее. Шансов на это было ровно 0,0 и даже 0, 00 и даже, наверное, 0,000.

Но вот нашлось несколько людей, которые в это поверили, пошли до конца. Вот они и сейчас рядом со мной. Их четверо. Это было в конце 70–х годов. Если я являюсь чьим–то проектом, то я являюсь проектом этих людей, моих учителей, моих родителей и той публики, которая пришла в мой театр в поисках смыслов, в поисках истины, в поисках желания не быть «ням–ням».

Не было бы всего этого – не было бы ничего. Это и есть микроистория.

Каждый, наверное, из вас испытывал когда–нибудь такие ситуации и знает их по себе. Просто сейчас их очень важно осмыслить. Каждому свои. Свои ключевые события, свою ключевую драму этого типа. Самим.

Кто только ни пристраивался к этому делу, кто только ни хотел погреть себе руки на волнах этого успеха, сыграть в свою игру… Где эти люди? Как сказал герой Киплинга: «В чём могли, они мне подражали. Но им мыслей моих не украсть. Я их позади оставил – потеть и списывать всласть».

Любая история складывается из микроисторий. Нельзя, чтобы потух великий огонь – тот самый, про который так гениально сказал Фет:

Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет, и плачет, уходя.

Этот огонь не должен плакать, уходя. Это и есть главная задача человечества – не превратиться окончательно в «ням–ням», не позволить игрокам расчленить род человеческий на некие разновидности. И не позволить этим элитным негодяям установить на земле порядок, по отношению к которому и проект «Великий инквизитор», описанный Достоевским в романе «Братья Карамазовы» (где Иван Карамазов рассказывает об этом брату Алексею), и гитлеровский проект окажутся просто небольшими гуманистическими эскизами, потому что всё это померкнет перед тем, что будет создано.

Вот этого позволить нельзя.

У нас здесь огромное место, огромная роль. А главное, что первыми, кого уничтожат, сотрут в порошок, превратят в рабов, в слизь, в обитателей ада… первыми будут русские. Первое, где это начнётся, — здесь. Это главный плацдарм. Здесь будут пробовать совершить это окончательное уничтожение человека.