Суть времени. Том 4

Во-первых, я хочу сказать, что это делаю не я. И вообще в этом смысле очень не хотелось бы делать мне самому что-то с нуля и любоваться своими собственными построениями. Это не мои построения — это уже происходит.

Во-вторых, во всем этом происходящем есть один опять-таки феномен, который в своей целостности показывает больше, чем любые абстракции и любые математические уравнения.

Ведь на чем, по сути, рухнула оптимистическая либеральная теология, согласно которой зло есть необходимость, созданная благим началом ради того, чтобы позволить человеку уклоняться от добра, а значит, и проявлять свободу воли как высшее благо? На чем это все вдруг начало скукоживаться?

Не на новых явлениях в психологии, социологии и культурологии, не на новых данных физики, биологии и всего прочего. А на Второй мировой войне.

Вдруг оказалось, что это начало, построенное на отрицании подобного теологического принципа, апеллирующее к гностическому принципу, к Танатосу, к тому, что называется волей к смерти, как-то унизительно, поразительно легко сметает все либеральное, все, проникнутое этой самой теологической идеей.

Апофеозом стало наступление гитлеровцев на Францию. Французы не сражались. Что бы потом они ни говорили про себя, они просто не сражались. Я обсуждал это в серии телевизионных передач, в том числе в передаче, посвященной началу Великой Отечественной войны, где говорили, что вначале мы очень плохо воевали. А я все спрашивал: «А кто хорошо воевал?»

Война — это такая странная штука, которая не подчиняется букварю или инструкциям. Там, как мы знаем из романов Льва Толстого и очень многих исторических сочинений, все зачастую настолько хаотично, настолько построено на бардаке, на каких-то неожиданно принимаемых решениях, что нет формально-логических критериев: вот это хорошо, а вот это плохо. Там все следует поверять опытом. Если мы воевали с немцами плохо, значит, нужно указать, кто с ними воевал хорошо.

Наши войска уже с первых дней войны начали переходить к контратакам. Французы, если мне не изменяет память, системно не переходили в контратаки. Немцы входили во французскую оборону как нож в масло.

Здесь же концепция блицкрига была сорвана уже в первые три — четыре месяца. Уже к ноябрю стало ясно, что, конечно, взятие Москвы — это ужасная вещь, но оно не решит ничего, ибо уже вся немецкая машина захлебнулась. Нет сил. Нет экономики. Нет ресурса для того, чтобы дальше крутить машину, потому что все силы были рассчитаны на короткую дистанцию. Если не удалось добежать до финиша за такое-то время, то потом дыхалка сорвана, и уже ничего дальше сделать нельзя.

Гностики, они же фашисты, сражались великолепно. Сражались после этого еще четыре года, но сломали их довольно быстро. При том, что они воевали блестяще, виртуозно. Но их сломали.

Они наткнулись здесь на что-то другое…

А во всем остальном мире они, повторяю, входили как нож в масло. Были малые народы, которые вели себя героически: югославы, отчасти греки… (За это, по-моему, их сейчас и наказывают задним числом. В этом смысл происходящего в XXI столетии… И это очень много говорит о субъекте, который ведет игру…). Но, как бы там ни было, они лишь нечто демонстрировали фактом своего героизма, но и не более.

Здесь же машина была остановлена. И остановлена она была проклинаемым нашими либералами коммунизмом. Одна метафизическая и организационная машина наткнулась на другую, может быть, не выявившую себя до конца, но достаточно уже вобравшую в себя как метафизической, так и организационной (тектологической, как сказал бы Богданов) энергии, чтобы вот так вот кость в кость столкнуться. И этот исторический факт говорит о кризисе либеральной теологии гораздо больше, чем любые наши физические, биологические, психологические, социологические реминисценции. Они очень важны — теория превращенных форм, Танатос у Фрейда или темная энергия в физике. Но вот этот исторический факт безумно важен, потому что в нем есть своя физика, своя социальная теория, своя психология, своя антропология. В нем есть все. Этот факт тотален, как тотален всякий настоящий феномен, объединяющий в себе единичное, особенное и всеобщее.

Факт великой войны объединил в себе все. И не надо его препарировать, не надо искать в нем идеальное и скверное. Он, во всей своей абсолютности и тотальности, вдруг показал нечто.

Те — белые, либеральные — не могут. А эти — красные, проклинаемые — могут. И никто, кроме них, не может. И тому есть какие-то совсем особые, очень важные основания.

Итак, в основе Сверхмодерна, безусловно, должна лежать новая наука с ее мощной способностью к культурогенезу. Если культурогенез будет недостаточно мощным, мы ничего не создадим.

Красная метафизика как альтернатива черной метафизике.

Картина мира, в которой эта красная и черная метафизика легитимированы новым физическим, психологическим, социальным и другим опытом.

Вот это — все вместе — и есть Сверхмодерн.