Сутки в ауле Биюк-Дортэ

– Еще бы! Что он, дурак что ли? Все берут, а он будет смотреть. Пойдем-ка обедать; у Житомiрского отлично готовят обед. Да, вот он и поправился за войну. Прежде просто куска хлеба не было; жалость, ей-Богу, брала! Мать старуха, сестрица чудо хорошенькая… В бедности большой были; а теперь он их содержит. Видим, как живет: ковры, часы с брелоками, голландские рубашки… Молодчина! И игру серьезную ведет, меньше, как по пяти к<опеек> сер<ебром> и не сядет в преферанс. А иногда и направо, налево… Раз проиграл в один вечер 400 руб<лей> сер<ебром> – тут же вынул; только жилы на лбу налились и глаза забегали. Молодец! Одно нехорошо только… напустил на себя дурь, ругает все свое… Севастополю пророчит гибель. Я, того и гляди, с ним за это повздорю.

– Он мне не нравится, – сказал Муратов, – я не обманулся в предчувствии. Удивляюсь, как это ты, который всегда мечтал еще с детства быть военным и гордился патриотизмом… Помнишь, как ты подойдешь, бывало, к карте и сейчас: «эх, матушка, Россия, как раскинулась!»

– Помню, помню… Эх, времена! А помнишь, голубчик, как Ястрембицкий за мной гонялся, когда я ему из риторики: «бледнеет галл, дрожит сармат»… Здоровая, шельма! колотил-таки меня… Не знаю, куда он делся. Я и теперь все тот же, голубчик…

– При твоем направлении я бы счел за обязанность осадить его на первом шагу… Ты, я вижу, в убеждениях шаток… Какой же ты русский?

– Я уже давно до него добираюсь!

К обеду явился деятельный доктор и оживил компанию.

– Поздравляю вас, – сказал он, обращаясь к Муратову, – ваш ополченец в улучшенном состоянии… Через два-три часа я надеюсь отвечать за него… Вот мы как, мсьё Житомiрский! Что вы скажете? Возбудили реакцию, восстановили дыхание, кровообращение в волосной системе, возвысили температуру кожи, словом… – Тут он улыбаясь, махнул рукой.

Житомiрский обнял его.

– Да вы известный докторище; что тут толковать! В вашем присутствии я и голову не побоялся бы потерять.

– Ой ли? – спросил плут.

Доктор придавал каждому обыкновенному слову своему какую-то двусмысленную глубину посредством хитрых и пристальных взглядов, улыбок, телодвижений и т. п.

Потом, обратясь снова к Муратову, он присовокупил с серьезным видом:

– Быть может, у него разовьется тифозный переход, но это ничего! Главный вопрос: прекратить альгидный период…

– Эх, доктор! мало вам всех ваших альгидных, там, в госпитальной вони… Здесь что-нибудь повеселее надо!.. – воскликнул Марков, снимая со стены гитару, и тотчас ударил по струнам.

– Эх, душечка ты моя! – сказал докторчик, взяв за подбородок Маркова, – что ж я тебе спою? Разве это…

Ах! тетушка Сидоровна,
Да высоко ноги закидывала! и т. д.

Все захохотали, потому что Шедоров с мясистым и большим лицом своим на маленьком теле был действительно забавен.

Но он вдруг состроил сладкое лицо, принял изящную позу, которая, по правде сказать, к его маленькой, сутуловатой фигурке мало шла, и запел глухо:

La donna immobile

– Ну, нельзя ли от итальянского избавить? – сказал Марков.

Доктор избавил от пения, но заговорил об опере, о Петербурге, об Излере. Видно было по всему, что он хотел блеснуть своей многосторонностью перед богатым ополченцем. Упомянул Житомiрский об отъезде Деянова с подругой, о разговоре, слышанном под окном, доктор сейчас же заметил вообще, что женщины есть очень чувственные, что его любила одна генеральша, которая даже укусила его в правое плечо, и предлагал показать рубец, если не поверят; потом, что его любила одна француженка, которая ему ужасно надоела тем, что цаловала его ноги.

Сказали, что Деянов очень увлечен, что он почти никого не посещает и даже мало говорит. Доктор заметил вообще, покачивая головой, что ныньче смешно так увлекаться, что ныньче-де век положительный, практический, батюшка, скептический. Кто ныньче увлекается?

Вдавался он в растянутые и вовсе не характеристические подробности и говорил без умолка битых часа три, пока смерклось. В рассказах своих он являлся попеременно то обольстителем женщин, то спасителем жизни и здоровья, то добрым, разбитным малым, там расстроивал неравный брак, в который хотел вступить добрый, но слабый идеалист-товарищ, там уничтожал одним появлением своим льва, вздумавшего толковать в гостиной о физиологии; там вправлял вывих, там спасал жизнь богатому графу и бедняку-писарю, обремененному семейством, декламировал стихи, представлял в лицах – словом, сверкал со всех боков, как искусно обточенное стекло, подражая алмазу.

Муратову наконец он опротивел вовсе, а главное, надоел; да и два другие собеседника под конец стали сумрачны.

– Пора к Тангалаки, – заметил Житомiрский, вынув часы.

– Идите, – сказал Федоров, – а я еще на минутку заверну посмотреть на своего больного… До свидания.

Марков уговорил Муратова не отказываться от предстоявшего вечера. – Я тебя представлю. Там будет куча народа сегодня.

Пошли.

– А каков наш докторчик? – спросил дорогой Марков.

– Много болтает и хвалится… А ума мало.