Сувенир

Задвижка отлетела. Дверь распахнулась.

Зловоние и открывшееся взору Шона зрелище ударили его, словно одетый в броню кулак.

Он ожидал увидеть одну голову.

Вместо этого он увидел четыре.

Они стояли на старом кофейном столике, который Шон смастерил из двери в бытность свою студентом-юристом. Ближайшая выглядела точь-в-точь как муляж из тех, что продают в специальных лавках, торгующих товарами для розыгрышей. Вылезшие из орбит глаза ссохлись и стали молочно-белыми; изо рта вываливался серый ком распухшего языка; вытравленные парикмахером соломенно-желтые волосы от черной свернувшейся крови слиплись в плотную массу; кожа напоминала гниющую капусту — вязкая, желто-коричневая с синюшным оттенком масса. Лишь вставные фарфоровые зубы сохранили свой первоначальный чистый цвет.

Мгновенно парализованный потрясением Шон сделал шаг назад. Справа от головы миссис Салливэн стояла другая, в которой он узнал теперь голову Холлэндера, слева — голова незнакомого ему человека, возможно, маленького светловолосого мальчика. Перед головами были навалены разлагающиеся человеческие руки, две мужских, три женских. На некоторых сохранились украшения: кольца, браслеты, часы. Шон узнал кольцо с гранатом, принадлежавшее Фионе. Рядом кучкой лежали вповалку какие-то некрупные оскаленные существа. Несомненно, там была и голова Перышка.

А среди всего этого ужаса, среди всех своих игрушек и трофеев, лежал сам камень.

Шона затрясло.

Но не от страха. От ярости.

Его поглотил вздыбившийся вал убийственной ярости, вобравший в себя более мелкие волны потрясения и ужаса.

Шон заклинил камень над приборным щитком и, чтобы обездвижить, направил на него луч фонарика.

Энджела шумно протестовала за поднятыми окнами машины, рвалась в запертые дверцы, пронзительно выкрикивала его имя, умоляла, истошно кричала, чтобы он остановился. Ничего этого Шон не слышал. Теперь он жил лишь в своем собственном мире, в мире мести, где был неизвестен страх и не нужны мольбы. Вместо этого он слушал Маккея.

«Могущество Патрика. Освященная земля. Патрик», шептал у него в голове голос старика.

Шон мог придумать только одно место.

Оставив Энджелу стоять во дворе, он рванул машину с места так, что взвизгнула горящая резина, и уехал.

Всю дорогу камень беззвучно выл.

Шон подъехал так близко к статуе, как только сумел.

Оставив пойманный в луч света камень на земле, он принялся копать яму. Батарейки начинали садиться. Но еще оставляли достаточно времени на то, что Шон должен был сделать.

Мотыгой он вырыл прямо перед статуей глубокую яму.

И опустил в нее камень. Темной кладбищенской землей засыпал его Шон, затаптывая каблуком. Он завершил свое дело в тот самый момент, когда луч фонарика померк.

Шон заставил себя задержаться в густой тени святого, чтобы проверить, не различит ли в земле какое-нибудь движение.

Прислушиваясь и присматриваясь, он прождал три долгих минуты, отсчитывая их вслед за стрелками наручных часов.

Ничего…

Ничего…

Ничего.

Шон снова разрешил себе дышать.

Без торжества, без ликования он сказал себе, что одержал верх.

Устало вернувшись к машине, он закинул фонарь и мотыгу на заднее сиденье и подошел к передней дверце.

И только взялся за ручку, как почувствовал, что что-то сомкнулось у него на лодыжке — твердое, безжалостное, четырехпалое и прочное, как стальные тиски.

Богган лежал у его ног. На боку. Как ребенок. Можно было подумать, что он решил поиграть. Пока он не разинул пасть.

Энджела почти без движения сидела в кресле в спальне. Горел ночник, дверь была закрыта. Энджела ждала, погруженная в раздумья.

Прошел час.

Потом другой.

Конечно, боггану был нужен не ребенок. Дело с самого начала обстояло иначе. Ему была нужна она сама, Энджела. И он был бы не против того, чтобы делить ее с Шоном, если бы Шон пожелал. Она была уверена в этом. В конце концов, ему она была нужна не как жена, а как мать. Они научились бы вполне счастливо жить вместе. Только втроем, и у каждого была бы своя отдельная роль. Конечно, ей уже никогда не пришлось бы завести малыша. Да и зверюшку, если уж говорить честно. Но Шон примирился бы с этим. Ведь поначалу он не слишком-то хотел ребенка. Как бы он ни доказывал обратное. Она знала это.

Если бы только он не был таким собственником, подумала Энджела. Вот в чем беда. В том, что к себе Шон подходит с одними мерками, а к остальным — с другими.

Она никогда не поднимала шума из-за того, что делит его с другими женщинами. Взять, например, его роман с Фионой. В один прекрасный день ей придется объясниться с ним. Сказать, что она знает — знает уже давно. Они с Фионой в конце концов поговорили начистоту и даже похихикали над этим однажды за ленчем.

Энджела напряглась и застыла. Черный ход. Ей показалось, будто она услышала, как тихонько открылась и закрылась задняя дверь.

— Шон?

Шума подъезжающей машины она не слышала.

Заскрипели ступеньки.

Кто-то тихонько царапнул дверь.

Тогда Энджела поняла, кто победил.

Она погасила свет. Он вошел в комнату и подошел к креслу, в котором она сидела.

У нее на коленях оказалось что-то круглое, тяжелое, сырое снизу.

Она отпрянула, мгновенно узнав эту гриву волос.