Я поднялся и тронулся в путь, ориентируясь на пушистый, колечком, хвост. Вскоре выбрался на тро-пу и здесь, шагая за четвероногим другом, понял: наше бессилие возникает не от физических преград и усталости — от отчаяния. От замкнутого круга, по которому водят тебя, как бычка на веревочке, лишая сопротивления, воли.
К поселку вышел уже на рассвете. Лайка давно пропала, я даже не заметил когда. Снова связался с Учителем: “Что мне теперь делать, О’Джан?” Если бы Он сказал: “Иди обратно!”, я бы, наверное, упал и, как маленький, задрыгал ногами: “Не хочу! Не могу!” Но О’Джан посоветовал мне заглянуть к Владимиру Ивановичу, леснику, отогреться.
Владимир Иванович, конечно, удивился столь раннему визиту. Пожалуй, даже не визиту — виду моему, ибо ввалился я весь в снегу и сосульках, с позванивающей, в льдинках же бородой. Я что-то придумал с ходу не очень складное, да он и не расспрашивал особенно. Напоил чаем и, отогрев, уложил в постель. И здесь, под теплым одеялом, быстро войдя в транс, я снова встретился с О’Джаном.
“Сынок, — сказал он с легкой укоризной, — ты заблудился на начальной и конечной Земле, на крошечном ее пятачке. Позволь спросить, как же ты будешь ориентироваться в безначальной и беспредельной Нагуатме? Подумай об этом хорошенько, сынок”.
И еще запомнились слова Учителя: “Боги пошли на уступки человеку, сконцентрировав его тело до малых размеров. А сделано это для того, чтобы он, человек, смог в конце концов отыскать самого себя. Увы. Боги создали совсем небольшую Землю, но и на ней двуногий легко теряет себя. Воистину способен заблудиться в трех соснах. И снова спрошу, сынок: как же ты найдешь себя в Нагуатме, которая превосходит всякую беспредельность?”
Ну что было ответить? Единственное — задать все тот же извечный вопрос: “Что делать?”
“Никогда не останавливаться на пути, — ответил Учитель и с улыбкой добавил: — Не рекомендуется также отсиживаться в снегу, надеяться на хвост собаки”.
Зрелище неземное по красоте, но меня постоянно возвращает и притягивает к себе Ида. Я как бы вхожу в ее поток, становлюсь им самим — прохладным и серебряным, у нас одно сознание, которое должно вопреки всему заставить вместе с флюидом повернуть вспять, потечь в обратную сторону. В этом главная моя задача.
Иногда она решается хорошо. Мое сознание вместе с непокорным потоком устремляется “вниз”, я прерываю течение, его замкнутый цикл (это и есть самое трудное) и ввожу флюид в святую святых — в сердце Монады, в Сушумну.
Что я испытываю при этом, описать трудно. Но если в двух словах: радость первооткрывателя.
Идти по Сушумне вверх я пока не решаюсь. Вначале надо отождествить себя с Атманом. А по возможности и стать им. Но эта сверхзадача мне пока не по силам.
Нет, страха как такового нет и, надеюсь, не будет У меня такое впечатление, что я утратил это чувство вообще. Говорю без всякой рисовки. Я не боюсь темных сил, потому что знаю: они ничего со мною не сделают, я выше их и сильнее их, и со мною Учитель. Они же, темные, несчастные существа без души, в лучшем случае они достойны лишь жалости.
Недавно появился передо мной один нахалюга. В Тонком Мире, понятно. Все тот же сроновец: рот переходит в уши, голый, волосатый, на кривых ножках. “Бе-е-е-е! — показал козу, начал кривляться: — И ничего-то не сделаешь со мной, не хватит Свету…” Ах, Свету во мне не хватит, козья рожа, ну, посмотрим! Я сконцентрировался на Трикути, вспыхнул Луч: сроновца как сдуло. До сих пор, полагаю, бежит доходяга сломя голову.
Я отвлекся, однако. Я не боюсь смерти как таковой, потому что глупо бояться того, чего нет. Разве люди, к примеру, боятся своего рождения? Почему же я должен бояться так называемой смерти, иными словами, рождения в другую жизнь? Надо твердо понять, что страха в нас нет, этот прелестный подарочек виталических сил только “во вне”. Страх — это всего-навсего отрицательная энергия, она приходит на время и также уходит, если ее не питать, а лишь наблюдать, контролировать.