Суворов и Кутузов

Ля а’буду ма та’будун,
ва ля антум а бидуна ма а буду.
Я не поклоняюсь тому, чему вы поклоняетесь,
и вы не поклоняетесь, чему я поклоняюсь.

…Надоело сидеть ничего не делая. Устал, от тряски заболела спина.

– Скоро ли приедем?

Постучал кулаком:

– Прошка, скоро ли?

– Скоро, уже видать! – весело откликнулся с козел.

– Ишь, к молодой жене едет, так не брюзжит, как муха в щели!

Молодка, молодка молодая…
Солдатка, солдатка полковая… —

запел вполголоса, чтобы не разбудить Ивашева.

Наконец приехали, стали.

– Петр Никифорович, приехали!

– Что? Что? – вскочил тот.

Суворов уже отворил дверцу и с удовольствием вылез из дормеза.

У небольшой хаты стоял с фонарем адъютант Столыпин, который на перекладной тройке ехал впереди с поваром, заготовляя ночлег и еду.

– Ну как, мальчик? – спросил его Суворов.

– Все готово, ваше сиятельство. Постель, самовар, вода.

– Молодец!

Суворов взбежал на крылечко. Повар Мишка стоял у раскрытой двери:

– Пожалуйте сюда, ваше сиятельство!

Суворов вошел в маленькую комнатку, – в этой половине дома было всего две комнаты.

В печке ярко горели дрова. На лавке шумел самовар. За тонкой перегородкой – вторая комната. В углу возвышалось сено, покрытое простыней, лежала подушка, суворовский плащ, которым Александр Васильевич накрывался. Стояла кадка с водой, ведро. На столе, освещая посуду и приготовленный ужин, горела в походном подсвечнике свеча.

Суворов сбросил на руки Столыпина шинель и заходил по комнате, разминаясь после долгого сидения.

– Бисм-аллахи-р-рахмани-р-рахим![79] – повторял он.

Надо раздеваться, окатиться водой – и за чай.

Он сел на табурет и подставил Прошке ногу:

– Ну, тяни сапог!

Прошка стащил сапоги.

Суворов перешагнул во вторую комнату, где стояла вода, мигом разделся и приказал Прошке:

– Лей!

Прошка облил его холодной водой.

– Эх, хор-рошо! Эх, чудесно! – приговаривал Суворов, растираясь. – Готов! Полотенце!

Он схватил из рук камердинера полотенце и, вытираясь, запрыгал по комнате, напевая:

– Бисм-аллахи-р-рахмани-р-рахим! Бисм-аллахи…

– Ратуйте! Матка бозка! Иезус, Мария! Ратуйте![80] – раздался вдруг истошный бабий вопль из угла.

Что-то черное шлепнулось с печки – Суворов невольно отскочил в сторону и глядел с изумлением.

Это была старуха. Она дико вытаращила глаза на Суворова и с криком «ратуйте!» кинулась опрометью вон из хаты.

– Что такое? Откуда она? – спросил Суворов.

Столыпин бросился за старухой вдогонку.

Повар Мишка, пряча улыбку, чесал в смущении голову:

– Тут, ваше сиятельство, должно, запечье есть. Стало быть, старушка задремала, не слыхала, как мы прибирали, а потом и перепугалась.

– Да вы-то чего смотрели?

– Кажись, все осмотрели, а вот какое дело…

Через минуту вернулся Столыпин.

– Ну, что она?

– Испугалась, ваше сиятельство. Говорит: думала… простите, – замялся адъютант.

– Черт, – подсказал Суворов.

– Так точно, черт!

– Конечно. Голый человек скачет по хате, говорит неизвестно по-каковски – не кто иной, как черт! – смеялся Суворов. – Старуха-то ведь по-арабски не знает. Снеси-ка ей рубль, а то еще родимчик прикинется!..

II

В пути Столыпин все время ехал впереди фельдмаршальского дормеза. Суворов приказал ему:

– Поезжай к князю Петру, скажи: никаких встреч. Солдат зря не морозить!

Князь Петр Багратион, командир егерского батальона, сразу же послушался. Он тотчас распустил приготовленный для встречи батальон и только сам дождался любимого начальника.

Суворов обнял храброго князя:

– Тебе, Петруша, я всегда рад!

Лошадей быстро перепрягли, и дормез пошел трястись дальше.

Суворов всю жизнь мечтал о фельдмаршальстве, – все знали об этом. И можно было бы ожидать, что, добившись исполнения желаний, Суворов вдоволь насладится всеми почестями высокого положения.

Но и здесь Суворов поступил не так, как все.

В фельдмаршальстве ему важна была сущность: это звание открывало Суворову более широкое поле для военной деятельности на благо отечества.

Почести же Суворову были не нужны. Он не любил, чуждался их. И остался таким же простым, как всегда.

В Гродне Суворова должен был встречать с рапортом генерал-аншеф Репнин, который еще так недавно был взыскательным начальником Суворова.

В Гродне Суворову вдвойне не хотелось задерживаться: с князем Репниным он не ладил – не любил его приверженности ко всему прусскому, Репнина он обошел в фельдмаршальстве, – о чем же было с ним говорить?

И на последней станции перед Гродной Суворов отправил Столыпина просить князя Репнина не делать никаких встреч.

– Для Николая Васильевича парад важнее баталии. Да и упражнялся он больше в дипломатических изворотах. Солдатского в нем мало. Не отменит встречу, – думал вслух Суворов, отправляя Столыпина. – Ну да, впрочем, мы и сами с усами! Поезжай, доложи!

Репнина Суворов знал отменно: для него буква была важнее сущности.

– Я не могу нарушить повеления императрицы, – сказал он Столыпину, который явился в Гродне к генерал-аншефу.

Репнин остался ожидать фельдмаршала.